Могултай
Разные версы - 2
Здесь размещаются версификации на не-толкиеновскую тематику. Ворнинг: тексты попадаются неполиткорректные.
К началу сборника стихотворений
Cтихотворения 2000-2003 гг. (продолжение)
За что, за что Горыныча убили?
В параллельном измеренье наши лучшие стремленья...
Полуцентон 1
Завещание Абрахама
Опыт русского переложения "До войны, по-английски" by Антрекот
На смерть Марка Аврелия
Учтивый друг достойно ушел...
Вползая в семидесятые, растворяясь в траве...
Слышишь, трубы сотрясают потемневший небосклон?
Гнали пленников по плато, не помню, когда и где...
«Жизнь, алчущая хлеба, мгновенна и убога»...
Фараон Исхода
На «An Mariechen» Ходасевича
По мотивам «Калигулы» Камю
Не могу прийти в себя от горя...
Нельзя без боя; бою - без приказа...
Стихи в романском размере, процитированные Алессандро М.
Тотальная война
На выборы 1999-2000 гг.
На «Персея и Андромеду» Рубенса
«Белой акации»... убывая на чтение курса лекций в Минск
Просьбы помнит Бог на склоне дней не одна в одну...
Нескупо нарезаны мне паи...
Farewell to those of sixties
Национальная солидарность
Думай не думай, что нам предстоит,ты не изменишь свой срок...
В стране араваков толк таков...
Я проходил спокойно путь...
В начале
Полевой меморат
Не нахожу в себе сочувствия к бедам государства
7 Ноября 1973 года
Социальное существование рождает добрые чувства
«Я патриот. Я воздух русский, я землю русскую люблю»
Человек, которым я когда-то был...
Подражание Визбору
На пребывание однокурсницы в Греции
Какой это век и о чем разговор?
Девятое мая - пора на славу...
На далекой реке Иордане...
До чего ж люблю сериал тот дивный...
Вот сорок пятый год, и май себе течет...
609 БиСи
Проклятие, павшее на зелотов
Я духом объемлю все страны...
Хроники амбы
1985 ("Над кремлевскою стеной синими полями...")
1995 ("Полночь. Я полуночные страны...")
От компенсаций многократных...
Группе товарищей на выборы-1996
Хочет веселиться народ, да мешает партия ему...
«Нехай злэ не живэ на свити»
Песня Макдоноя (перевод из Киплинга)
Пролетарская-интернационалистическая
"Некоторых мучает, что летают мыши"
Я не рван яванскою секирой...
Воздух пустеет и Город затих...
На стихотворение Кедрина
Покинуты духами предков Добровольческой Армии
На случайную встречу у военкомата
На 1993 год
Если бы встали из своих могил мертвецы прошедшей войны...
Пребываю в смутных чуствах по поводу моникагейта этс
Cтихотворения 2000-2003 гг. (продолжение)
За что, за что Горыныча убили?
Ведь он же был ни в чем не виноват!
Былины беспардонно очернили
его подкласс, семейство и отряд.
Что воплей о пощаде он не слушал -
тому виной суровая среда,
а что девиц на круг полтыщи скушал -
нам всем нужна белковая еда.
В евойном детстве было много драмы:
он трудно вылуплялся из яйца.
Он не видал своих отца и мамы -
кровавый меч лишил его отца.
Дышал огнем - так только от обиды.
Брал дань - во имя права на жилье.
Полцарства этапировав к Аиду,
он выражал лишь мнение свое.
Пришел интолерантный мужичина
в вонючей куртке из облезлых шкур -
и обеспечил раннюю кончину
реликту многоцветия культур.
А он душой был белый и пушистый,
хотя и не весьма хорош на вид...
Дрожите, гады, сволочи, нацисты!
Я обличу ваш подлый змеецид.
* * *
В параллельном измеренье наши лучшие стремленья
устремляются в пространство, воплощаясь что есть сил;
там и вправду двинул Платов бить на Ганге супостатов
и, что самое приятное, побил.
А Петрович, стал быть, Павел, дела мира не оставил -
табакерку в перехват, и нет у Зубова зубов;
а сработался с Ампиром, так на родине Шекспира
обыкались, вспоминая эту самую любовь.
Это кто такой веселый рядом с нашенским Миколой
на картине Глазунова "Миру мир, союзу - да!"?
Да-с, Орел, а не Орленок, цукал дедушку с пеленок,
про Рейхсштадт не слышал никогда.
И совсем уже не диво, что Нахимов брал Мальдивы -
годовщину сотый год подряд
похмеляют побратимы: департамент Бас-Медина -
и губерния Герат!
Так среди трудов и славы мир добрался до халявы
по своей крутой и трудной исторической тропе -
наслаждаются природой даже малые народы:
немцы, ненцы, нганасаны, англичане и т.п.
В параллельном очень мило, ну а тут - не тут-то было;
кто же нас сподобил сдуру на такое, брат, житье?
Увидал бы, что ли, Шура, Вашу царскую натуру -
так и плюнул бы в нее!
* * *
Полуцентон 1.
"...Как этот честный офицер, - здесь нету места укоризне, - поскольку нечто кроме жизни есть: долг и доблесть, например" (c) Кушнер
Наполним, граждане, бокалы,
содвинем, граждане, их разом;
приметим барышню напротив -
ты с ней сегодня стал на ты;
внимай вооруженным слухом,
смотри вооруженным глазом,
и ты увидишь, как прекрасны
ее случайные черты.
Зияла ночь Омар Хайяму,
и нам по-прежнему зияет,
ты вечно жить не собирался -
а вот по-прежнему живешь.
Природа к нам неравнодушна -
а то чего ж она сияет?
Тебя не ждет такого мама?
Так ведь и ты ее не ждешь.
Броня крепчает, танки быстры,
отчизна тырит и пирует.
Сплетай же басни на милетский,
веками схваченный манер!
А степь не требует отваги -
она отвагу нам дарует,
затем, что нечто, кроме жизни,
есть (что там? Доблесть, например).
* * *
Завещание Абрахама
Господин мой Исаак,
Бог велит: "Умри"!
Ты возьмешь мой княжий знак
для людей ибри.
Выходи для них на рать,
простирай им кров, -
так и я тебя отдать
был за них готов!
Но теперь иное вновь:
при любой любви
в свой поход бери их кровь,
потом их живи!
Хорошо двоим вдвойне,
горе одному.
Так и царь слуга стране,
а она - ему!
На Закате будь богат
боем и трудом;
на Востоке - Галаад,
арамейский дом.
С ними не веди войны,
руку их прими:
и добром, и злом сильны
люди арамми.
Без Щита не проживешь,
будь стократ герой;
Иль-Амуррим был хорош
за большой рекой.
Нынче крепок без него
новый уговор -
нашим стало божество
амалекских гор!
Но когда услышишь речь
вьющихся в пыли,
что желают нас отсечь
от людей Земли, -
все заклятья хороши
от такого зла:
вырви корень их души,
сокруши тела!
Исаак, мой господин,
слышишь голос мой?
Путь погибели - один,
путь людей - другой.
Дай второму торжество,
сил не пощади.
Мальчик, выбери его!
Муж, его пройди!
* * *
Опыт русского переложения "До войны, по-английски" by Антрекот
- Что думаешь делать, Джинни Мэй,
что думаешь нынче делать?
Ураган поднимается, Джинни Мэй,
он ищет новых потех.
- Я надену плащ, какой захочу,
самый яркий и белый,
и выйду встретить свою любовь,
и черт побери вас всех!
- Но больше нет ни плащей, ни любви,
и парни в хаки одеты.
Ураган небесами овладел
и гонит к берегу вал.
- Тогда я взмолюсь к великим богам,-
я жизнь поставлю на это, -
тогда я взмолюсь, чтобы он затих
и больше не убивал.
- А кто послушает, Джинни Мэй,
молитвы людского сброда?
Ураган унес великих богов,
и слышен только прибой.
- Тогда я осталась свободна, друг,
одна со своей свободой.
И если хоть кем-то могу я стать,
то я останусь собой.
- Так что теперь делать, Джинни Мэй,
что же ты будешь делать?
Ураган - повелитель небес и земли,
и синих морских прорех.
- Я надену плащ, мой любимый плащ,
тот самый, яркий и белый,
и выйду встретить свою любовь,
и черт побери вас всех!
* * *
На смерть Марка Аврелия
Ах, чума целует горячо, не дает подняться.
Не докончишь начатый урок, не добьешь войны...
А ведь он бы мог прожить еще десять или двадцать,
позабыв за этот долгий срок морячков жены.
Жжет, не согревая, зимний мор, стынет Виндобона.
За Рекою - черные леса, римские навек.
(Впрочем, весь тот век пойдет в костер вечной обороны,
чуть закроет дымные глаза этот человек).
Встал Харон с лодчонкой на прикол, мирно ждет отбоя,
на Дунай тихонько пригребя от иных ручьев...
«Брат, зачем так рано ты ушел? Весело с тобою.
Что еще напишет про тебя это дурачье!
Словно рассыпающийся лед, трескается кожа.
Под рукой моей стоят полки, ходят корабли...
Мертвые не могут ничего? И живые - тоже,
но должны сражаться, мой Коммод, будто бы могли».
...Кто противостанет злой судьбе? Кто за нас ответит?
Травы повинуются косе, люди - одному.
"Бедные, - ты знаешь это, - все сукины мы дети", -
Тедди скажет ласково тебе, нисходя во тьму.
* * *
Учтивый друг достойно ушел,
надев пальто в рукава.
Горка пепла еще цела,
и кажется - до сих пор,
не в силах расстаться с теплом стола,
ждут щелканья альвеол
какие-то бедные слова,
не взятые в разговор.
Как здраво рекомендует Во,
щедро встречай друзей,
особенно если вперед и вниз -
все, что осталось вам!
Разлей сухого по стаканАм
за этот скупой девиз;
вина припаси на торжество;
флагов не пожалей.
Как холодно! Стоило уходить...
Как хочешь - поверь, проверь, -
я не раскаиваюсь ни в чем.
Ночь глазами полна.
Все тихо; я возвращаюсь в дом
и запираю дверь.
И смерть, насколько могу судить,
действительно не страшна
* * *
Вползая в семидесятые, растворяясь в траве,
истлевшим тряпьем укутывая рану на голове,
выходя на добычу ночью, отлеживаясь днем...
Император капитулировал. Не будем о нем.
Островитяне, считая, что он - неизвестный дух,
оставляют ему бататы. Он ест, обсуждая вслух
мысль, заслуживающую внимания: вот это и есть она -
Сфера Совместного Процветания, за которую шла война.
С самого сорок пятого, весь свой пожизненный срок,
он воплощает истории параллельный поток,
закуклившийся универсум, нe тот и нe этот свет,
где есть Такэда и Мэйдзи, а линкора "Миссури" нет.
Ниппон, со ста миллионами людей его языка -
меньше песчинки, приставшей к траве у его виска.
Так, вариа или дубиа, сон, неудачный клон...
Хотите узнать, где истинный? Он. Это он - Ниппон.
* * *
Слышишь, трубы сотрясают потемневший небосклон?
Сыновей своих скликает на победу Пендрагон. [1]
Вот сейчас приказ найдет их, изорвет им песней рты,
вот сейчас пойдет пехота на саксонские щиты.
Как смешались в речи нашей под пестом военных бурь
алый мед уэльских башен и латинская лазурь!
Крест и дуб отныне слиты - видишь, видишь вместе их -
и на панцирях комитов, и на куртках рядовых.
Всадник ветер обгоняет, серебром горит броня,
только искры отлетают от копыт его коня.
Cто мужей несутся рядом, точно демоны воины -
это Утер, Амераудур, ужас вражьей стороны!
Видишь палисад зеленый за холмом, где мы стоим?
Знамя Белого Дракона развевается над ним!
Сталью страж его украшен, кровью сыт его народ -
будь упорен и бесстрашен, и к утру оно падет!
Вот их линии за нами; склон на тысячу шагов,
как узорными коврами, убран трупами врагов.
Смерть опять проходит мимо, мы стоим живой стеной -
дети Западного Рима против гибели земной!
Честь тому, кто вел пехоту, кто примером был мужам,
кто сражал врага без счета перед тем, как ляжет сам;
так, клянусь богами дедов, мы и взяли высоту -
cлавный славную победу дарит Митре и Христу!
* * *
Гнали пленников по плато,
не помню, когда и где.
И знаю, зачем, но не знаю, кто -
не то цэрэги Монкэ, не то
люди НКВД.
Мир впереди и мир позади,
ветер, пустыня, снега и лед,
кто здесь останется один,
суток не проживет.
Начальник прикидывает в уме,
черта суля зиме:
"Хоть четверти не досчитаюсь я -
ставка не даст житья".
За ним конвоиры едва идут,
изголодавшись за поход,
погоняют дважды голодный люд
и трижды голодный скот.
Но знает каждый человек,
проваливаясь в снег:
два шага направо - считай, побег,
налево - считай, побег.
Всего два раза под снегом твердь
нащупать ногой посмей -
и перешагнешь в благую смерть
из мертвой жизни твоей.
И раб из ряда выходит вдруг.
Он делает шаг. За ним второй.
К плечу винтовку или лук
вскидывает конвой.
Сейчас удара стальная нить
пронижет воздух, к нему скользя,
доказав, что можно его убить,
но покорить нельзя.
Но начальник конвоя крикнул: "Харе!
Вперед и привал к заре!
Неужто зря убиваем мы?
с ним справится бог зимы!"
И колонна перешла на бег;
начальник вился, как черт,
и больше, жив он, или мертв,
не понимал человек.
А беглец остался невредим.
Вокруг текла пустота.
И воздух казался ему седым
от пара изо рта.
Мир впереди и мир позади,
ветер, пустыня, снега и лед _
кто здесь окажется один,
суток не проживет.
Быструю смерть от людей принять -
это доля одна.
В степи одному медлительной ждать -
пусть мимо идет она!
Мир впереди и мир позади,
зима ликует, камни дробя.
Чего еще нужно? Ложись и жди,
и небо выпьет тебя.
...Колонна шла по целине,
вставала на привал.
Он бежал в полуяви и полусне
и утром ее догнал.
Начальник конвоя крикнул конвой,
никто не удивился ничуть.
Дали плетей, поставили в строй
и снова погнали в путь.
А жар, что в дороге он подхватил,
в неделю его свалил.
Вот так и не вышло ничего
из мятежа его.
* * *
«Жизнь, алчущая хлеба, мгновенна и убога».
Да, я читал, спасибо... а все-таки красиво
стремительное Небо, не знающее Бога,
китайского пошиба, монгольского разлива.
Не бездна, а преграда, доспех, одежда... стены,
сработанные дивно из духов капитальных, -
летит горизонталью, закручиваясь сферой,
укутывая землю от бед трансцендентальных!
Всего-то край передний, всего-то слой защитный,
раскрашенный искусно в надежный темно-синий;
а там - звенят последним созвездий сталактиты
в своей четырехмерной разлаженной пустыне.
* * *
Фараон Исхода
В темной яме немые ряды,
потускнела броня.
Разве ты - повелитель воды,
Повелитель Огня?
Сила Мицри застыла, как шла,
правя дело свое.
Будто в толщу литого стекла
заковали ее.
Пали сотни до самого дна,
костяки их стройны.
Колесницы стоят, как стена
затонувшей страны.
За спокойствие мертвых полков
по чужим городам
сожигают хлеба и быков
в жертву верным богам.
И застыв в полушаге, как шли,
зная дело свое,
невысокие боги земли
принимают ее.
И не видят немногих сквозь дым,
что в тот день - так и знай -
за бессмертьем себе и своим
перешли на Синай.
* * *
На «An Mariechen» Ходасевича
Ах Владя, Владя, бедный Владя,
ты, что "К Марусе" сочинил -
скажи, какого бога ради
ты это дело учинил?
Ты символист и знаешь: Трою
берет поэт, а не солдат;
слово становится судьбою -
и возвращается назад.
Так называемый хороший
(и вправду честный) человек,
засыпан белою порошей,
окончит свой недолгий век.
Под меланхоликом сутулым
он, не теряя головы,
возьмет Орел, увидит Тулу,
не доберется до Москвы!
И только спросит звезды злые,
вмерзая в снег (а также в лед),
как там живет его Мария?
А та уже и не живет!
Посредством бомбы слишком точной
освоив разом смерть и стыд,
она, разорванная в клочья,
над зимним городом парит.
Жизнь соблюла не все детали,
но шла навстречу, в чем могла:
когда б сосок ее сыскали,
под ним бы, верно, кровь была.
* * *
По мотивам «Калигулы» Камю
Доблестный умирает не за будущие награды, а из благодарности за былую (Бусидо)
Строй стоит, готовится, зверея,
к лучшей и последней из атак.
Славься, полководец,
полководец наш Хэрэя,
славься, император и вожак!
Ты желаешь жить и быть счастливым,
а и мы на это рождены.
Оттого сегодня ночью так легко и некрасиво
кончатся служители Луны.
Принцепс выше нашего страданья.
Что же, так на так - оно и выйдет ничего,
не останется ни пепла, ни костей, ни содроганья
от сынков и пасынков его!
Вечно правь, Хэрэя Император!
За тобой - комфорт, а также братство и уют,
честный рай, где без доплаты и комиту, и солдату
девочки Империи дают.
Все идет к последнему параду,
так лети по адресу, копье!
Мы шагнем навстречу аду не в расчете на награду -
только в благодарность за нее.
Мы стоим, готовимся, зверея,
ждем последней - лучшей из атак.
Славься, полководец,
полководец наш Хэрэя!
Вечно правь, приятель и вожак!
* * *
Не могу прийти в себя от горя,
жалко мне - аж прямо до небес -
вас, простые труженики мора,
рядовые пахари СС.
Фрау Мюллер кушает компоты,
ей до вас и дела нет, увы.
Для кого ж вы до седьмого пота
трупами выкладывали рвы?
Это ж тяжело и некрасиво -
в черепах возиться день-деньской,
а от фрау Мюллер ни спасибо,
ни любви, ни ласки никакой.
Нет, предел терпению бывает!
Выходи в отставку, весь шалман!
Пусть сама, паскуда, убивает
всех своих евреев и цыган.
* * *
Нельзя без боя; бою - без приказа.
Приказы перед боем выкрикают.
Ты не уйдешь от этого ни разу,
как сердце беззаконное ни тает.
У них своя высокая порода,
у них своя повадка и музыка -
под ласковым бессмертным небосводом
не обойтись без боевого крика.
«Средь жизни мы стоим в руках у смерти» -
и руки вдруг сжимаются по-детски.
Откуда взять, скажи, еще нам тверди,
как не из маршей - наших и немецких?
За ними плаха, перед ними плаха,
идут юнцы по восемнадцать-двадцать.
Что, думаешь, они не знали страха?
Нет, знали - знали, как ему не даться.
Ревут в столице боевые трубы -
почувствуй их, прислушайся и слейся!
И воздух их, живительный и грубый,
войдет в тебя, как воинские гейсы.
Теперь вперед, без слез и без надежды;
не помни зла и не страшись его же.
Ты знаешь тех, кто был на свете прежде -
они сражались и погибли тоже.
* * *
Стихи в романском размере, процитированные Алессандро М.
Когда под темным навесом
друг с другом ложатся двое,
вверху великие трубы
богов на пир собирают.
Сидят за столами кедра,
глядятся в золото кубков
Амон, враг нашего дома,
и Тэссоб, защита наша.
Нет в мире лучше молитвы
тому, кто стоит молитвы,
чем соединенье плоти,
не взятое против воли.
И с каждым ударом тел их
так радостно сердце бога,
как будто он сам на ложе
простерт с обоими вместе.
И веселятся дружины,
с громами сдвигая кубки:
«Воистину, сладки жертвы,
что люди приносят нашим!»
И за пределами мира,
под гнетом иных созвездий,
бичи над горами мечут
в их честь валараукары.
И лишь в подполье Вселенной
в углу с гнилыми щелями
разносится скрип и скрежет,
а шума вина не слышно.
И бог вопрошает бога:
«Эй, кто там в углу Вселенной
не радуется со всеми
той доброй радости плоти?»
И бог отвечает богу:
«Не знаю, как ты заметил?
То малый демон Синая
и семя его, Распятый».
* * *
Тотальная война
Вражьи жены захлебнулись плачем
скоро враг в большой крови уляжется у ног.
А лежачего не бьют - значит
по-ста-рай-ся, чтоб он мертвым лег!
Если взят живым - с ним все иначе:
выживает в лагерях, не тратя лишних сил.
А дожившего вернут - значит
по-ста-рай-ся, чтоб он не дожил!
Кто вернется, вновь погонит клячу.
Вновь вольется бронза в раскрошившийся оскал,
встанет вновь его народ - значит
по-ста-рай-ся, чтобы он не встал!
Не забудь о доблести и чести:
честь и доблесть войску больше жизни дорога;
если умертвить врага дано, храня их вместе -
умертви врага.
А если нет,
то умертви врага.
* * *
На выборы 1999-2000 гг.
Тедди Рузвельт однажды заметил
(а он мужик был другим не чета):
все мы бедные сукины дети -
нас нельзя не жалеть ни черта.
Я пойду дальше этого Тедди
и скажу вам за совесть и страх:
все мы бедные сукины дети -
но с удареньем на разных словах.
И различать привыкаем с пеленок,
словно датчик в печенках звенит,
кто тут бедный, а кто тут ребенок,
а кто тут сукин, уж пусть извинит.
Вон по центру ругаются матом
и выходит мужик на бросок:
это бедные рвутся к богатым,
чтоб отдать им последний кусок.
С-под копыт разлетается ветер,
пар идет из ушей и ноздрей;
а это прутся все сукины дети
голосовать за своих матерей.
Будет день, и спрошу я у Бога:
ну почему у костра Твоего
бедных много, детей тоже много,
а вот сукиных - больше всего?
* * *
На «Персея и Андромеду» Рубенса
Чудовище моря живет на песке
последние миги свои,
и синяя кровь замирает в тоске
под блеском его чешуи.
А дева над дивом, нагая, цветет,
прекрасна, как варварский сад,
и вместо чудовища ей предстает
усталый счастливый солдат.
Он вышел на бой против божеских сил
и славу добыл на копье.
Он честно сражался и зверя убил
за бедра и груди ее.
Эрот покрывало пред ним отвратил,
и взгляд его весел и стар:
он добрую цену сейчас уплатил
и смотрит на добрый товар.
И жизнь бесконечна, и девка - алмаз,
и что нам любая гроза?
И скованно в смыслах обоих зараз
она опускает глаза.
* * *
«Белой акации»... убывая на чтение курса лекций в Минск
Сколько еще насчитают мне ходики?
Чахлый асфальт, Белорусский вокзал.
Помню, назад тому ровно семь годиков
«Паблиш ор периш» мне немец сказал.
Были знамена и вправду зачехлены,
но наступила ж иная пора:
десять статей за три года как не хрена -
пламенный кукиш тебе, немчура.
Лавры взлетели, как я и загадывал,
над полысевшей моей головой -
что ж ты, собака, меня не обрадовал,
мой заслужённый венок суповой?
Я же, товариши, функционировал,
словно борзая в зеленом лесу:
много добычи добыл, не помиловал, -
только кому я ее понесу?
Вон муравей над щепой надседается,
тащит по свету свое торжество;
степень за это ему полагается -
да муравейника нет у него.
Вот потому-то, спокойный, не горестный,
как «Парамаунт» свои кавуны,
с гордостью я представляю мой Ориенс -
водам, и рекам, и небу страны.
* * *
Просьбы помнит Бог на склоне дней
не одна в одну:
Запад победил в моей войне,
но - мою страну.
Сбылся мой великолепный сон,
накормлена спесь:
правит, правит миром Вавилон -
только он не здесь.
А ведь быть по-всякому могло.
Лёню помяни, народ!
По усам твоим тогда текло,
попадало в рот!
Никакой не передаст язык,
не поймут года,
как упас один незлой мужик
нелюди стада.
Но не вечно усмиренье зла,
сердце, новому внемли!
Кожа князя доброго сползла
с черепа земли.
И опять все то же, что всегда, -
где ты, мой застой? -
Мать-отчизна зырит в никуда
в грезе золотой.
Ангельскою музыкой полна;
в зенках пустота.
Кровь, и нечистоты, и слюна -
струйкой изо рта.
Все дивится святости своей
хнычет по злобе,
все кончает собственных детей
в жалости к себе.
Что ж, таскать нам не перетаскать,
старое стерво!
Кто не хочет Вавилоном стать,
ляжет под него!
* * *
Нескупо нарезаны мне паи:
несчетны мои стада;
полками прикрыты границы мои;
крепки мои города.
Бросаются оземь, признав мой знак -
жизнь-то всем дорога -
а если ударит безвестный враг -
потопом снесет врага.
Но некий сброд выкликать пошел
(и в этом - его вина),
что силой спасается мой престол,
а честь ему не нужна.
Что если невинного сокрушу
и людям своим солгу,
тогда я мятежника задушу
и страшен стану врагу.
Они выкликают, мне слух губя,
а примешь совет такой -
и страна задушит сама себя,
страшна для себя самой.
Что совершит их черная лесть,
когда простор ей подам?
Даруйте, боги, мне ведать честь,
а силу найду я сам!
Даруйте, боги, мне ведать честь -
а силу возьму я сам!
* * *
Farewell to those of sixties
Но если я паду на той, единственной и вечной,
и комиссары, помолчав, склонятся надо мной,
то смысл окажется иной, чем в песенке сердечной:
враги! Они нашли меня, а я еще живой.
А я пока еще живой (но смысла в этом мало).
Сейчас прикончат (но пока я все еще живой).
На пыльных шишаках врагов их солнце просияло,
мое укрылось под землей; укрылось под землей.
А верно, здесь водораздел, как горы, неизменный:
кто ищет Бога из богов, кто - свой людской удел.
Один хоть в детстве начинал солдатом Симурдэна,
другой таким же сопляком в деникинцы хотел.
И ложь всегда была с тобой, и будет жить вовеки.
Ты обещаешь мне любовь? Ну нет, ты это зря.
По разным сторонам хребта сбегают наши реки,
и не смешают ярых вод их пенные моря.
Еще вздыхает в тишине возвышенно гитара,
и жалость лживая звенит подачкой грошевой.
Но отступает этот мир, невызревший и старый -
и не хочу ни умирать, ни выживать с тобой.
* * *
Национальная солидарность
Старушка встала ото сна,
врубила родное ТиВи.
Не платят пенсии ни хрена,
но вечно дело любви.
Старушка нажала на кнопку «пуск»
и слушает горячо,
мол, как там наша подлодка «Курск»,
и есть ли шансы еще?
Надежда в сердце ее живет,
пылает, как уголек.
А девяносто первый год -
не так уж он и далек.
С тех пор старушка дышала едва,
а голосовала, смотри:
за Ельцина - раз, за Ельцина - два,
за Путина, стало быть, три.
Старушка отжала кнопку «пуск»
и в церковь пошла быстрей
молить Христа о подлодке «Курск»,
трижды проданной ей.
* * *
Думай не думай, что нам предстоит,
ты не изменишь свой срок.
Шлет пехотинцев отец наш Давид
на Арамейский Восток.
Ветер ударит по лицам солдат,
в уши им вдунет: «Вперед!»
Много кампаний проделал ты, брат -
вот и последней черед.
Ветер оденет Закат и Восток,
вдаль пролетит по пескам.
Рядом немолчно шагает пророк,
кличет победу войскам.
Ладно, не трогай! Невредный старик,
пусть потрясет бородой -
может быть, кто и поверит на миг,
что мы вернемся домой.
* * *
В стране араваков толк таков,
что лгут без оглядки уста попов,
когда на женщин наводят страх
Богом, что кроется в небесах.
Но знают все, кто молод и стар:
Владыка миров - Господь Ягуар,
он создал Реку, Море и Лес,
и уснул у воды, бегущей с небес.
А его сновиденье ему легло
узорными пятнами на чело -
и знающий вязь на его челе
сочтет законы этой земле.
И мудрый по шкуре его прочтет,
что безумец скорую смерть найдет,
что меч бессилен в слабой руке,
и нет пощады в ростовщике.
И много иных великих вещей
узнает он в мудрости своей.
Но нет в письменах на Его челе,
чтоб эта страна жила на земле.
Теперь, человечья мягкая плоть
ножа не в силах обороть,
а камню разбить не тяжело
его вулканическое стекло.
Так тот, кто слаб, не должен идти
крепчайшему поперек пути
(а ведь нет в письменах на Его челе,
чтоб эта страна жила на земле).
Так если Господь утвердил закон,
а жить нам не обещает он,
то с двойным прилежанием мы должны
исполнять уставы, что нам даны.
Ибо если тягаться с ними пойдем,
то они уцелеют. А мы умрем.
Узка дорога этой земли,
тяжелой правде ее внемли.
А правда эта всегда одна:
за доблесть и подлость плати сполна!
Ни милость бога, ни ад сатаны
не смоют с тебя и гроша вины.
Прощенья не изрекут уста
благого белого Христа.
Но «мера за меру», и «кровь за кровь»,
и «даю, чтобы дал, чтобы дали вновь»!
Теперь, народ мой, для чего
ты хвалишь убийство и воровство?
Лихи дела князей твоих,
зачем же ты стоишь за них?
Но Владыка миров велел утвердить,
что убийца и вор еще могут жить:
храбрость и разум явить в бою,
за победой победу видеть свою.
А вот их холуям не во благо труд:
плохо и быстро они умрут.
Народ мой! Празднуй свой позор:
в этом твой смертный приговор!
* * *
Я проходил спокойно путь
бессчетных зим и лет,
не слишком вглядываясь в суть,
поскольку сути нет.
И понимать хотел не вязь
святынь, речей, мощей,
а механическую связь -
сцепление вещей.
Мы сгустки отношений, друг,
мы точки, не тела.
Летит вселенная вокруг,
раздета добела.
Мы пункты приложенья сил,
нас вовсе нет внутри;
об этом точно говорил
де Сент-Экзюпери.
Обманны пирсы, и суда,
и прелесть якорей.
Жива лишь темная вода
движения морей.
* * *
В начале
Амалекит в хурритской бронзе
встал, надмеваясь, в колеснице,
не зная сам, что в этой позе
еще кому-нибудь приснится.
Вечерний воздух чист и сладок,
по паре есть у каждой твари,
в Шести Провинциях порядок,
и нет ущерба в Хат-Уаре.
Мы радуемся крепкой яви,
в Шести Пределах все нормально.
Кто знал бы, что зовется Яхве
один из их богов локальных,
что он залег в своей пустыне,
готов к предательству и бегству,
что он не помнит благостыни,
и дальше прочее по тексту!
Стрелою прянув в одночасье,
гонясь за сказочной судьбою,
уходит он от расы к расе,
скверня носителей собою.
От Амалека к Йисраэлю,
Берлину никуда не деться -
ум помрачен безмерной целью,
Избрание пятнает сердце.
Сдаются старые законы
железной ясперсовой ночи
и каждый новый прокаженный
избыть предшественника хочет.
Такой зарок им дан от века -
всем членам лиги, кассы, пула:
Саул стал мором Амалека,
и Айхман - племени Саула.
Волчец и терн заполнят тесно
весь мир от края и до края,
но не прервется путь чудесный
былого демона с Синая.
Сорвавшись с якорей и крепей
он рьяно скалится по чину -
привольны золотые степи
и кровь надежней мертвечины.
* * *
Полевой меморат
Скучно мне лежать в могиле...
Слушай, милый человек,
как ходили, как ходили
мы в поход на Амалек.
За какую, на хрен, веру?
Что несут, едрёна мать!
Вот за что б ты сам, к примеру,
стал живое убивать?
За жратву и за квартиру,
чтоб земля и чтоб вода...
В общем, все богатства мира
с ним делили мы тогда.
Повернули к югу дышло
и - мечом по кочанам!
И не им победа вышла,
а победа вышла нам.
Отъезжают все печали,
вспомню ежели когда,
как вступали, как вступали
мы в чужие города!
Мужиков-то порубили -
на войне как на войне -
ну, а баб-то пощадили
с байстрюками наравне.
Всех, по счету, без изъятья -
нате, пользуйтесь, щенки!
Знамо дело, люди - братья
и воюют по-людски.
Вот я помер, все в порядке,
схоронили, как могли,
только мертвым, вишь, несладко
под одежей из земли.
Вот и мне охота стало
поглядеть на белый свет:
пять столетий миновало
от Сауловых побед!
Вылезаю и летаю,
вижу все, что емлет глаз
и в волнении читаю,
что написано про нас.
Нет преграды вражьей силе!
Звезданули на века,
что людей-то мы косили
до последнего сверчка.
Одного царя пленили -
ну, еще туда-сюда -
так за это, мол, влепили
нам партийного дрозда!
Не поймешь, кто вышел гаже:
Шмуэль, царь или народ...
Это что ж это за лажа?
Было ж все наоборот!
Нет, традиция такая
нам, ребята, не нужна.
Откровенно заявляю:
правды нет в ней ни хрена!
Я в Шеоле повстречаю
сочинивших это дядь -
я им, блин, поотрываю
все, что можно оторвать!
* * *
Не нахожу в себе сочувствия к бедам государства
Как маршал Харрис швырнул на Берлин
крылатую смерть с Заката,
как люди Рура сидят под землей,
поют веселую песню:
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
а нам под землей не страшно.
Лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»
А я подвожу итоги стране -
издохшему в корчах краю,
и вижу, что крыс мне жалко всех,
а граждан - процентов десять.
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
а мне на земле не страшно.
Лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»
На Дальнем Юге люди сочли,
что им рабы не помеха -
снаряды рвали их детей,
да их и самих не жалели.
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
а мне над землей не страшно.
Лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»
Конечно, здесь есть и невинный люд -
не меньше, чем каждый сотый;
не я, а Нергал хозяин чуме,
чего же мне брать их в душу?
Гуляй себе, Нергал, гуляй по Москве,
а мне на Москве не страшно.
Гуляй себе, Нергал, гуляй по Москве,
здесь те, кто орал «Дa!»
И если Ты хочешь, чтоб сладкую жизнь
окончил я сладкой смертью,
даруй мне, Боже, моих врагов
и дай умереть, убивая.
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
(а мне умирать не страшно),
лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»
* * *
7 Ноября 1973 года
Подхвачены верные санки
и я на плечах у отца.
Грохочут тяжелые танки
по лучшему месту Кольца.
Пластмассовая самоходка
сегодня украсит мой дом.
Усталая движется сходка
Седьмым, твою мать, Ноябрем.
Какой это? Семьдесят третий.
Все цены ты знаешь без них.
Так что тебе праздники эти
семейных убогих твоих?
На что мне? А мне и не надо...
И только снежок голубой,
уже полузимнего склада,
до века пребудет со мной.
* * *
Социальное существование рождает добрые чувства
Австро-Венгерская империя
кончалась на исходе дней,
и скверной рифмой пух и перья
летели в стороны от ней,
и командиры все охрипли,
а толку было круглый ноль,
и повторял: «Ну, мы и влипли!» -
их император и король.
А всё ж им легче было прежде:
у них и был-то беспредел,
и никакой товарищ Брежнев
об ихних брюхах не радел,
и разномастные Эльдары
не делали красиво там,
и много проще было барам,
и много хлеще - мужикам.
Таких и схоронить нехило -
я это знаю, на беду.
Скажи сейчас - мол, всем в могилу, -
я и плечом не поведу.
Теперь уж ничего не страшно,
теперь не жалко ничего;
но как мне быть с моей вчерашней,
с Россией детства моего?
С ее враньем, с ее маразмом,
с ее добром, с ее огнем...
Припомнишь - думаешь о разном.
А нынче - только об одном:
как я рвану себя за ворот,
сходя от радости с ума,
когда прикончит этот город
благословенная чума.
* * *
ИФЛИ, 1940
«Я патриот. Я воздух русский,
я землю русскую люблю».
Какая странная погудка
у горна этого, трубач!
К чему тут фауна и флора?
На что здесь ветры и пески?
Ты присягал на верность людям -
не воздуху и не земле.
Ты присягал на верность людям.
Делить их зло - тяжелый труд.
Но если силы нет в коленях,
оставь в покое костыли.
Ты присягал на верность людям.
Не нравятся? Какие есть.
Не хочешь - отрекайся, парень.
Но кровь не смешивай с водой.
* * *
Человек, которым я когда-то был,
точно поезд скорый в лето уходил.
Я исполнен силы, по счетам плачу,
на его могилу глянуть не хочу.
Радуюсь рассвету, проводил закат.
Только помни это - черт тебе не брат.
Конно и оружно потопчу поля.
Третьим сроком службы вышла жизнь моя.
* * *
Подражание Визбору
И опыт, сын ошибок чудных,
и гений, парадоксов друг,
меня увидев, безрассудный
переживают вдруг испуг:
в ошибках чуда я не вижу
(уж этот дар любому дан),
а парадоксы ненавижу,
как оный лорд из англичан.
Но волей бога-сумасброда
век вековать досталось мне
в краю непуганых уродов,
собой пугающих вполне.
У них и чудо - не ошибка,
а распознание ее,
и парадоксы, как ни хлипко,
определяют бытие.
Как говорил покойный Юрьич
(не Новоженов, а другой),
свалил бы я, как некий Гурвич,
когда бы ворон был степной.
Но, впрочем, ты потише топай,
глагол времен, металла звон!
У них тогда была Европа,
а не психушка от Данон.
Нет, лучше быть мне диктатОром,
разбить шатер среди полей
и раздолбать всю эту свору
могучей армией моей!
Кремлевских фраеров останки
без вести будут хоронить,
и наши танки, наши танки...
Эх, братцы, что там говорить!
А впрочем, где мои когорты,
да и какой я командир...
Нет, лучше колбы и реторты
я снаряжу в борьбе за мир.
И их задумчивые хари
взлетят до самых вышних звезд...
Ах, вспомнил! Я ж гуманитарий,
я ж не пришей кобыле хвост!
Я делать бомбы не умею,
я так - лежу себе в грязи...
Куда же бедному еврею
податься в этакой связи?
* * *
На пребывание однокурсницы в Греции
Свободен путь над Фермопилами
на все четыре стороны.
А что не плачут над могилами -
так вроде не было войны.
Природе скудненькой и голенькой
туристом строгий дан учет -
а в ней Золотникова Оленька,
как розан бархатный, цветет.
Меж тем к востоку одичалая
нещадно ерзает страна.
Нацистами и либералами
она причудливо полна.
Грозят народу жизнью сладкою
их дерзновенные мечты -
но дохнут, вспухнувши украдкою,
неблагодарные скоты.
А я стою здесь наблюдателем
от неизвестных мне планет
(и был когда-то сострадателен,
да тех времен пропал и след) -
здесь, где анчаром все пропитано
(но роза мне не дорога),
уполномоченный убитыми
увидеть гибель их врага.
* * *
Какой это век и о чем разговор?
Эрлкёниг над Веймаром крылья простер.
Но веймарцы это заметят навряд:
«Гехаймрат», - спокойно они говорят.
Эрлкёниг им платит добром в свой черед:
скота их не губит, детей не берет.
И не вспоминает, сметая баланс,
как был человеком по имени Ханс.
* * *
Девятое мая - пора на славу.
Куда ни взглянешь, слева и справа
гудят отцы в парадных одеждах,
без счета льется легкая водка,
и девочки ходят такой походкой,
как будто бы есть надежда.
* * *
На далекой реке Иордане,
не стесняясь погибнуть в бою,
собирались в поход басурмане
за наследную землю свою.
А чтоб кровь в них потише играла,
в регулярном армейском строю
шли навстречу отряды ЦаХаЛа
за наследную землю свою.
Порешили немало народу
в рассужденье суда своего -
так за землю свою! Так за воду!
Так за все, что и стоит того!
Мертвый конунг гяуров и гоев,
девять дней не слезавший с копья,
оправдает сих мрачных героев,
убивавших за други своя.
«Мол, и с ценами в целом все чисто,
и причины достойны людей -
и карателю, и террористу
будет место в Валхалле моей».
* * *
До чего ж люблю сериал тот дивный,
где, рука в руке, странствуют по свету,
открывая путь к тайнам мирозданья,
Малдер и Скалли.
Скорбный плен сестры в мыслях у героя,
чуткий сон любви в сердце у подруги.
Как не побеждать ФБР с подобным
выбором кадров?
Нет спокойства им, нет для них преграды.
Если суждено, превзойдут героев
лишь их двойники в параллельном мире -
Скалдер и Малли.
* * *
Вот сорок пятый год,
и май себе течет,
и мая посреди
шагает вражий взвод.
Оружье не при нём,
но форма вся при нём,
и обер-лейтенант
побрит, как на прием.
Навстречу наши вдруг:
«Эй, мать-мать-мать - цурюк!
Куда ж ты порулил,
наш недобитый друг?»
А тот глаза скосил:
«Не ясно ли, бог мой?
Герр Сталин победил,
я иду домой!»
Был в духе наш комбат:
«Эк отвертелся, гад!
Валяй, покуда цел,
кормить своих гансят».
И лейтенант прошел
сквозь тучи бед и зол,
и взвод за ним проплыл,
как на небе орел.
К чему лишаться сил,
на что кончать с собой?
«Герр Сталин победил,
я иду домой!»
А вот теперь зачах
и наш родной очаг,
и враг нас погубил -
и мы же этот враг.
И стал наш прежний кров
руинами руин -
так Харрис и Чуйков
не рушили Берлин.
И машет мне рукой
сквозь черный фолиант
не царь и не не герой,
а этот лейтенант.
Он знает, как проплыть
сквозь ад, вцепившись в нить,
все взять и потерять,
и форму сохранить!
Какой упадок сил?
Кому кончать с собой?
Герр Гитлер победил,
герр Сталин победил,
герр дьявол победил,
я иду домой!
* * *
609 БиСи
Ар-Магеддо, поля Мегиддо...
Царь уходит к своей судьбе.
Ах, какая была обида
в Ершалаиме и тэ пэ!
Провиденье-то не благое,
а почти что наоборот, -
недолюди, языки, гои
одолели святой народ!
Мир погиб, ни больше ни меньше;
погребенья недолго ждать.
Унтерменши, ах, унтерменши -
как посмели вы побеждать?
А кому еще есть дорога,
тем в века передать вели,
как легли избранники Бога
под секиры людей земли.
Ни на Одре, ни в Кенаане
не отбиться им от врага...
...Пожалел бы вас, марсиане,
да еще мне жизнь дорога.
* * *
Проклятие, павшее на зелотов
Не каждому судят такое житье,
в достатке мой дом и семья.
Но в Акре осталось дыханье мое,
и с Акрой - надежда моя.
Я отдал бы все, - кифаред мой, играй, -
добро нажитое свое,
чтоб снова увидеть серебряный рай
сверкающих копий ее.
Веселие вспомнить пехоту долин -
Ясоновых тех запевал -
как клином яванов мы вышибли клин,
что Эзра нам в сердце вбивал!
Смотри, босота, как остался без дел,
Кто дать захотел нам Закон:
божественный бык, повелительный Эл
для пахоты нашей впряжен!
Никто здесь не раб небывалой судьбе,
от края до края гремит:
мы сами отныне законы себе
и бог - наш вожак и наймит!
Но Павший недаром истратил свой вздох, -
мятеж он раздул за троих,
и шлет нам полки государь Антиох
от крепких чертогов своих.
Низины в огне и высоты в дыму,
таранами взрыта стена,
и мы принимаем на копья чуму,
что кровью отцов рождена.
А что говорить? Наш удел разделя,
покончены наши бои;
как круг гончара, повернулась земля
на мертвые круги свои.
Спокоен мой вечер, свободен мой кров,
я тайн никаких не таю.
Но кто бы ты ни был, владыка миров,
запомни молитву мою -
Пока тот Мясник направляет их дни
и чертит поход их судьбе,
да будут презренны у мира они
и в тягость ему и себе!
Пока не отверглись от злобы своей
и кроют бесчестием край -
не дай им пощады, губитель людей,
и детям детей их не дай!
Хотя бы чума их всю землю взяла,
раз мы одолеть не смогли, -
но та, что впервые простор ей дала,
да будет изгоем Земли!
* * *
Я духом объемлю все страны,
и вижу - ну прям как живой -
простор полуночной Монтаны
и Африки лес дождевой,
честных землепашцев Малайи,
Отечества сладостный дым -
и я это все обнимаю
умом необъятным моим.
Меж тем из пивнушки зловонной
выходит простой человек.
От ценностей отъединенный,
ведет он свой скомканный век;
ему не играют квартеты,
о нем не звенит окоем -
не видит он божьего свету
в животном веселье своем.
Мне жалко его, как калеку,
и взглядом хочу из-под век
простому сказать человеку:
«Послушай, простой человек!
Поменьше про «трахнуть» и «вмазать»,
побольше про все, чем горим, -
и сможешь полмира облазать
ты оком духовным своим».
Хроники амбы
1985
Над кремлевскою стеной синими полями
ветер свой роман шальной крутит с облаками,
повторяю даты я, поминаю войны,
и легка душа моя, и шаги спокойны.
Быстро, что ни говори, жизнь прожита нами;
где чудовища-цари с бычьими сердцами?
В наши спутанные дни имена их странны,
а еще вчера они растерзали страны.
Нам в наследство от отцов отошло немного:
только песни беглецов на больших дорогах.
Боже, речь твоя груба, но дыханье сладко -
так вперед, моя судьба, темная лошадка!
Так вперед, судьба моя, ясноглазый фатум;
поминаю войны я, повторяю даты.
Чем окончится наш бег, хоть не верь поэту,
знать не может человек, ну, а Бога нету.
* * *
1995
Полночь. Я полуночные страны
обвожу глазком необольщенным,
как полковник Аурелиано
с августом одноименным.
Вижу, как в волшебной этой яме
(Кушнер), пробиваясь сквозь зарницы,
катятся составы с мертвецами,
не учтенными в столице.
Все. Сдаю портфели и знамена.
Пусть, кто хочет, судит и рассудит.
Если я и вышел побежденным -
победителей не будет.
Как дела, стальные рукокрылы?
Съели? Нынче дышится легко мне:
что там, где там, как там, с кем там было - ничего не помню.
* * *
От компенсаций многократных,
литературных и непрочных,
немного легче голове.
Я не увижу, вероятно
(и даже совершенно точно),
штандарты Саускэ в Москве.
Нельзя сказать, что я бессчастен,
но род и царство - все мне бремя,
все обращается во зло.
Бороться с ним не в нашей власти;
а было время, было время...
да вот побыло и прошло.
Итак, нам негде укрепиться,
чтоб имя наше не бесславить
отчизны в роковую ночь;
едва ли можно с этим сжиться -
и ничего нельзя исправить
- но все посильно превозмочь!
Итак, без бога и пророка
измерь просторы окоема
и марш с веселием в лице!
Легка, легла твоя дорога.
По крайней мере без парткома
и разбирательства в конце.
* * *
Группе товарищей на выборы-1996
"Помпею приказано плыть, а не жить", -
так сам полагает Помпей.
Покрыл бы он вашу нелегкую прыть,
а мы-то неужто глупей?
И Фридрих сказал бы: "Вот чертова слизь!
С такими не выиграть бой.
Не вечно ли, парни, вы жить собрались,
что так дорожите собой?"
И сплюнет тириец: "Баалова мать!
Эх, братья, напрасен ваш труд!
Кто хочет себя подороже продать,
того и за грош не берут".
Прощай же, товарищ! Исполнится срок
(кто сдохнет, тому повезло),
и в глотку вобьет тебе праведный бог
твое наименьшее зло.
* * *
Хочет веселиться народ,
да мешает партия ему.
Партия зовет к ответу,
вдохновляет на работу,
строит она, строит тюрьму.
В партии нету марсиан.
Видим там, стало быть, народ.
Это он кует свершенья,
посылает на заданья,
отдыхать людям не дает.
Если бы партию убрать,
то-то бы зажил весь народ.
А он скажет: "Дрянь какая!",
обменяет на другую,
снова партейным заживет.
Прежде, чем партию ругать,
знай, кто она такая есть:
это, брат, не просто гнида,
это нашего народа
совесть, и ум, и, на хрен, честь.
* * *
«Нехай злэ не живэ на свити»
I
Говорил, забывая о милости,
украинский высокий народ:
если злое на свет народилося,
пусть на свете оно не живет.
Этот лозунг, лишенный приличия
с точки зренья ходящих во зле, -
лучший вклад в мировое величие
всех восточных славян на земле.
Зло, которому в страх и в учение
оный слоган явился хохлам,
не имеет к целЯм отношения,
а имеет, напротив, к средствАм.
Это зло не в фашистской Германии,
не в реформах народам назло, -
это в самом простом понимании,
бытовое, товарищи, зло.
Если б вывести, мягко ли, строго ли,
этот род наименьшего зла,
и нацисты бы деток не трогали,
и реформа бы шибче пошла.
Погуманнее стали б побоища,
потверезее Надцатый Рим:
бытовое, - что зло, что чего еще, -
совпадает всегда с мировым.
II
Вижу пир на проспекте под липами -
это судное время стоит.
Это Павел Петрович с принсипами
тех, кто без, отправляет в Аид.
- Брал заложников? К чертовой матери.
Врал с экрана? Пятнадцать плетей.
За идею? Добавьте-ка впятеро:
это, братец, для малых детей.
"Я ж безденежно!" - Накося выкуси.
Ах, да здравствует Пашка-педант!
Слишком долго работал на Миноса
боевой гробовой лейтенант.
И гляжу я, как под руки иродов -
за приемчики все, за средства, -
без зачета последствий и выводов
провожают к стене пристава.
И, шипя и визжа, разлетаются
души их в безрассветную тьму:
если злое на свет и рождается,
то уж жить ему там ни к чему.
* * *
Песня Макдоноя (перевод из Киплинга)
Порабощены ли мы страной на небе, как на земле;
абортом лучше или войной нас сокращать в числе, -
вот это важные дела, и платят за них вдвойне,
но святая отчизна, где б ни была, падет на святой войне!
Господь восставит на битву нас, или дерзкая речь;
крикливый сход прокричит наш час или безмолвный меч, -
все это важные дела, и мы порешили их:
святая отчизна, чья б ни взяла, рабствует за двоих.
Кто бы, где бы, какой ценой возвыситься не решил
над справедливостью земной - не стерпи, чтоб он жил!
Святая отчизна, святой народ, святой король - не робей!
Не пускай бессмыслицы в оборот, крикни: "Взвод!" и убей!
Повторяй - за - мной:
был народ на свете, ужас его зачал;
был народ на свете, ужас он расточал;
но ужас взял его в сети, и вот издыхает зверь!
Был народ на свете - не будет его теперь!
* * *
Пролетарская-интернационалистическая
По нашим просторам, бодры и милы,
снуют, обаятельно-юрки,
кацапы, чучмеки, урюки, хохлы,
и чурки, конечно, и чурки.
Их Русью сплотило на веки веков,
прибив, как к асфальту окурок, -
кацапов, урюков, чучмеков, жидов,
и чурок, конечно, и чурок.
Совместно спивают про снеги белы,
пьют водку и парятся в бурке
урюки, чучмеки, кацапы, хохлы,
и чурки, конечно, и чурки.
Но вот закричали: "Ребята, не трусь!
Где яйки, где млеко, где курки?" -
и дружно послали родимый Союз
все-все (и, конечно же, чурки).
Ан вот без Союза обратно же швах;
выходит, все дело в придурках -
кацапах, урюках, чучмеках, хохлах (и чтоб никому не обидно, жидах) -
и чурках, конечно, и чурках!
* * *
"Некоторых мучает, что летают мыши",
а меня не мучает: пусть себе летают.
В самом крайнем случае поживут на крыше,
может, вырастят детей, людьми воспитают.
Некоторых радует торжество прогресса,
а меня не радует, то есть не особо.
Он куда-то не туда гнет свои процессы,
и резвится где-то так, в двух шагах от гроба.
Некоторых трахают грубые манеры,
а меня не трахают: я от них балдею.
Может, Лебедь-гусь какой и предпримет меры,
чтоб из граждан вышибить светлые идеи.
Впрочем, глядя родине в выцветшие очи,
остается, в сущности, утешаться только:
некоторых радует, а меня не очень;
некоторых мучает, а меня нисколько.
* * *
Я не рван яванскою секирой -
вот и жрет меня пожар.
Нету, нету больше града Тира,
победитель Искандар!
Знаю: что случилось, то случилось,
а остался жив - живи.
Государь Даган, яви мне милость,
злобу сердца умертви!
И увидел - боевое слово
поднялось из толщи вод:
"Что в тебе останется живого,
если ненависть умрет?"
* * *
Воздух пустеет и Город затих,
все, что ни есть - на кону.
И по обычаю предков своих
я заклинаю войну!
Если придешь, не забудь про меня,
ты, пепелящая твердь!
Я не прошу ни девиц, ни коня:
дай мне достойную смерть.
Смраден мой воздух и мерзок глоток,
так торопись, не жалей,
чтоб захлебнуться, как ветром, я мог
чистою кровью моей.
А совершенного не завершить,
полдня не видеть заре -
ты в имперфекте останешься жить,
точно мураш в янтаре.
Жди своего, и не дрогнет рука;
будешь превыше царей,
доблестной смертью одет на века,
как янтарем - муравей.
* * *
На стихотворение Кедрина
(Только некто пил свой кофе молча,
А потом сказал: Аллаха ради,
для чего пролито столько жёлчи?
Это был блистательный Саади).
Расскажу, что видел я воочью:
как-то мы, с духовности косые,
говорили новогодней ночью
о путях спасения России.
Только некто пил свой кофе молча,
а потом сказал: "Аллаха ради!
Я, в натуре, захлебнусь от желчи!
Кто вы, братцы, люди или бляди?
От Калининграда и до Шилки
под прямым воздействием мороза
вешают солдатиков в сушилке,
режут эмбрионы без наркоза.
А не то собрались и решили
учудить, чего и не видали:
много баб с детями перебили
и за это вешали медали.
Что ж ты дал, Адольф, такого маху -
не управил с плановой зачисткой?"
Тут его послали дружно на фиг
и пошли закусывать сосиской.
И всю ночь решали тети-дяди,
детища советского народа -
это был блистательный Саади
или так, явление природы?
* * *
Покинуты духами предков Добровольческой Армии
Еще живет родное тело,
дымится кровь бесцветная,
но отлетела, отлетела
душа его заветная.
Она теперь за рубежами
широкими, туманными,
окутанная грабежами
и славой осиянная.
И если на поля пустые
падет Господня конница,
военачальники России,
незримые, не тронутся.
Еще живет больное тело,
но срок его кончается:
ведь наша кровь и наше дело
вовеки не прощаются.
* * *
На случайную встречу у военкомата
Мы встретились глазами секунд на шесть, на семь,
и грянула меж нами штабная карусель.
Ни имени, ни чина, кто враг тебе и друг?
Ревя, ушла машина на неизвестный юг.
Ни родины, ни чести; ну что ж, переживем,
пока с друзьями вместе и с девками вдвоем.
Да ведает потомство, какой удел нам дан;
прорвемся, так прорвемся, геноссе Штеммерман!
Любого бога ради держись, пока живой,
как немцы в Сталинграде, как наши под Москвой.
С чего бы им стараться? Куда ни кинь - беда.
А просто не сдаваться, не сдаться никогда.
Не дай им мерить-весить, не жалься и не трусь.
Тебе еще лет десять трубить, как я загнусь.
А это много значит; ну, нолито - ну, пей!
Дай бог тебе удачи
и девочке твоей.
* * *
На 1993 год
"Парней так много холостых..."
Алкивиад свою Жужу
оставил бегать куцею;
я с удивленьем нахожу,
что я за конституцию.
Борис орлил среди полков,
Руслан гремел в парламенте, -
как не хватало им мозгов
при бурном темпераменте.
Так много власти на Москве,
что лопнет все терпение:
недавно было сразу две, -
ни более, ни менее.
И каждая кричит: "Должна
я очень вам понравиться!
С делами справлюсь я одна,
а вместе нам не справиться!"
И все с пяти до двадцати
горят в гражданском рвении,
достойном, мать его ети,
иного применения.
И мертвецы лежат пока
триумфом убедительным
законодательным АК,
а также исполнительным.
И все мне видится мечта:
что я залил печаль вином
и слышу дивный свист кнута по задницам начальственным...
* * *
Если бы встали из своих могил
мертвецы прошедшей войны,
солдаты вермахта и РККА,
офицеры СС и НКВД, -
нет такой смерти, какой не понесли они ради своих,
нет такой смерти, какой не принесли они ради своих, -
если бы встали они из своей земли,
как, сказали бы они тогда слово правды?
- Сражались мы за отечество, наше отечество,
низкое, преступившее все законы.
Бились мы за преступников и пособников преступления
потому, что это был наш народ.
«Путник, ступай, расскажи гражданам Лакедемона:
не было нам достойного пути,
и нету пути достойней!»
Нет, они скажут: "Мы были правы!"
Нет, они скажут: "Так было надо!"
Будешь ли горевать, что погибшим этой войны
не встать из могилы?
* * *
Пребываю в смутных чуствах по поводу моникагейта этс
Интересные люди
живут на закат от Одры.
Может, вырванных сербских глаз не держат на блюде, -
все равно сживают со свету очень бодро.
Интересные люди
живут на восток от Буга.
На врага еще, может, когда становятся грудью,
но уж точно сдадут за полушку друга.
Интересные люди
живут за Великим морем:
кто чего у кого лизал, все никак не рассудят.
Нам бы, что ли, такое горе.
Ну, с примерами будет.
Полагаю, столь многое неблагополучно,
потому что вокруг одни интересные люди
и ужасно мало нормальных. Скучных.
|
