Автор |
Тема: Возвращение Телегона (Прочитано 12871 раз) |
|
Guest is IGNORING messages from: .
Kell
Живет здесь
Дело вкуса...
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 2889
|
ВОЗВРАЩЕНИЕ ТЕЛЕГОНА
Вот я и вернулся, мама. Я-таки доплыл до Итаки,
странного и заветного острова сказочной были
моего детства, давней полуреальной мечты
из непонятной и грубой песни случайного странника,
до острова моего отца. Нашел ли его я? не знаю.
В сущности, я ведь не столько хотел отыскать Одиссея,
сколько его диковинный мир - без чудес, с одними богами,
где хлеб растят на полях и мелют на мельницах прежде
чем подают на стол, где глаза у зверей другие,
чем у наших зверей, где люди ходят в доспехах и совершают подвиги,
а женщины любят их только за это и за странные резкие песни,
совсем не твои и не птичьи - песни силы и крови, соленого пота и мужества.
Помню, когда ты однажды застала меня в свинарнике -
мне было двенадцать лет, и я впервые услышал от какого-то блудного ветра
отголоски греческих песен, - ты очень рассердилась,
увидев, что я стою на коленях перед свиньею,
вглядываюсь в ее кроваво-карие глазки и спрашиваю об отце.
Ты даже покраснела от гнева - я в первый раз увидел,
как наливаются розовым твои мраморные щеки
и глаза расширяются широко и тоскливо-тоскливо, -
и сказала: “Ступай-ка в дом. Они ничего не помнят,
кроме своих помоев. Ничего, зато они счастливы”.
Я ушел, но тебе не поверил. Сидя на скалах, смотрел
в сине-зеленую даль и искал полосатый парус -
ведь должен отец приплыть и показаться мне?
Чайки кричали, и я не знал, что звучит в их крике -
голод, свобода или воспоминанье о прошлом,
когда они были людьми, храбрыми моряками, похожими на титанов.
Но парус все не показывался, и до своего отъезда
я представлял корабль чем-то очень обычным, живым и крылатым.
Помнишь, как я удивился, когда в то яркое утро
после долгой бессонной ночи и пустых уговоров
ты со вздохом меня привела на берег и сказала,
указав на лануну: “Вот твой корабль. Я вырастила его
из ветхой доски Арго, вырванной Синими Скалами, “ -
он был совсем деревянный, хотя и умел говорить
и слушался меня, как собака, и все-таки был
не совсем настоящий... я даже не удивился, когда он потом исчез.
Впрочем, другой корабль - такой, как был у отца, а потом у меня -
не мог бы, конечно, проплыть со мною сквозь серый утес
к феакам.
Царь меня принял ласково и печально,
от него я узнал, что это из-за отца
разгневанный морской бог отгородил их мир от остального света
серым утесом. “Впрочем, - сказал царь, - я не жалею,
так нам даже спокойнее. Тогда я уже боялся, что мы станем совсем людьми
и начнем убивать друг друга, совершать ненужные подвиги
и ценить тяжелое золото. Все обернулось к лучшему. Передай привет матери.”
Его дочь на меня смотрела зеленым прозрачным взором,
словно пыталась что-то вспомнить, потом махнула
рукою и убежала по берегу, и следы ее зализала волна.
Я хотел расспросить об отце, но она отказалась слушать.
Я приплыл на остров киклопов, когда уже пришла осень,
и все жители были заняты на виноградниках
и в винодельнях. Они возвращались к пещерам веселые, потные,
из середины лба глаза весело сверкали,
они угостили меня вином и накормили сыром,
рассказали легенду о Великх Киклопах, ковавших небесные молнии
и казненных безумным богом ни за что ни про что.
Я спросил их об Одиссее. “Мы не знаем такого, - отвечали они, -
из-за моря к нам приплывал только великий бог -
там его зовут Дионисом, а у нас его имя - Никто,
он даровал нам вино и осенил благодатью нашего слепого пророка...” -
но к нему меня не пустили, он был уже очень стар,
и я успел уехать прежде, чем остальные принесли меня в жертву,
как они все поступают с сыновьями своих богов.
Я приплыл к Калипсо - она-то отца еще помнила,
сказала, что я не очень похож на него, однако тоже красивый мальчик,
и пригласила остаться и погостить у нее;
я отказался. “Ну да, конечно, - вздохнула она, -
вы всегда уплываете, идиллия - это так скучно,
уж я-то знаю...” Внезапно лицо ее исказилось,
и она закричала: “Плыви, убирайся отсюда, щенок,
знать тебя не хочу! Возвращайся обратно, на свой счастливый остров,
ты не сын Одиссея - он был бесплоден, слышишь, он ничего не мог!
Иначе бы не у Кирки, а у меня был бы сын, семеро сыновей!”
Уплывая, я оглянулся: она неподвижно стояла на берегу, как дерево,
и плакала.
Я приплыл на развалины Трои - местные пастухи
едва не убили меня, услышав мои расспросы, и сообщили мне,
что Одиссей - это страшный, чудовищный медный колдун,
ездивший в животе у деревянной лошади,
и я ужасно расстроился - так это было знакомо,
так обычно-волшебно... Думаю, они лгали.
Я побывал в Египте. Местный оборотень Протей
принял меня радушно, заколол на обед упитанного тюленя
и рассказал о том, как он сражался с отцом
в виде змея, и льва, и огня, и текучей воды,
и как отец его пересилил и перехитрил.
“Мне не обидно, - сказал он, смеясь. - Он был умный и крепкий,
но ни во что не умел превращаться. Мы потом помирились,
ия устроил веселый пир и кормил их с Еленой, оба они обжоры”.
По его бороде струились капли нильской воды
и расплывались лужицами на тюленьем жире,
время от времени радужно переменяя цвет.
Когда я уже уходил в море, Протей неожиданно вынырнул рядом с бортом
и крикнул: “А все-таки, парень, ты чего-то напутал,
его звали по-другому”.
Я побывал в Колхиде, и кузина Медея
выслушала меня с неподвижным лицом, темная и сухая,
словно обугленный ствол; потом резко рассмеялась
и сказала: “Ты гонишься за призраком, Телегон.
Одиссей - это миф или в лучшем случае неудачник,
не постыдившийся приписать себе чужие подвиги;
впрочем, все греки - мерзавцы”. Я не поверил ей,
в тот раз, а потом поверил, а теперь уже снова не верю.
Тот мир - совсем не такой, как я думал; я не нашел
медных героев, и медного неба, и виноцветного моря,
хотя и море и небо там правда совсем другие,
не синие, как у нас, а густые и серо-зеленые.
Из бравших Трою почти никого не осталось в живых, из троянцев один еще жив -
я прослышал о мореходе, который плыл из Пергама
и где-то в Африке бросил царицу, тоскующую о нем,
и решил, что это отец; к сожалению, оказалось,
что это другой человек, но царица уже умерла, и я все равно
едва ли его отыскал бы.
В Италии я попал к старику Диомеду - он еще помнил отца
и очень его не любил, говорил о нем только дурное
и прежде всего отрицал, что мой отец был героем, а не дипломатом.
Огромный, прямой, как сосна, корявый и лысый,
он путал Трою и Фивы, которые тоже когда-то
разорил (и на месте Фив до сих пор ровное место,
я видел), путал все подвиги, и все-таки первым из всех,
кого я встретил в том мире, говорил, как герои из песен
и, кажется, правда был им. На прощанье он обнял меня,
подарил старинный клинок и глухо сказал: “Паренек,
если найдешь отца, хотя он, наверное, тоже не слишком любит меня,
передай привет... и скажи: когда я вспоминаю Трою,
то не битвы, и не пожар, и не осадную скуку,
а как мы с ним стояли вдвоем, со статуей на руках,
а перед нами стояла Елена... Я мог тогда стать предателем,
если бы твой отец не увел меня. И хотя я почти ненавидел его,
даже хотел убить, но пусть он знает: за это я ему благодарен.
Иногда бывает полезно, когда человек настолько не умеет любить, как он”.
Юольшой и бурый, как башня, он смотрел на меня сверху вниз,
словно что-то желая добавить и не находя нужных слов -
у него вообще со словами было неважно -
потом вдруг махнул рукою, повернулся и ушел в дом.
Я побывал в Афинах и Микенах, в Коринфе и в Спарте.
Царь Орест был занят какими-то государственными делами,
и ему было недосуг - он правит почти всей Элладой, и очень жестко правит,
словно бы вымещая на ней какое-то горе,
а пахари на полях Аргоса и рыбаки на Коринфском заливе
вспоминают о добрых временах Эгисфа, Пелопа и прочих древних царей.
Об Одиссее они уже ничего не знают - говорят, был приказ
царя позабыть о нем, и даже остров Итаку успели переименовать,
потому что царь не хотел иметь у своих границ или в своих границах
остров, где ждут второго пришествия мудреца.
Может быть, это и ложь, но Итаку найти очень сложно.
Впрочем, всем не до Итаки - ожидают варваров с севера,
зарывают деньги, точат клинки или бегут подальше -
в Египте и Финикии резко выросла численность населения за счет приезжих.
В Спарте я разыскал Елену - это старуха, дряхлая, в парике и румянах,
очень усталая и уже почти все позабывшая:
“Одиссей... - говорила она, шамкая сухими губами, -
кто такой Одиссей? Жених? ну, их было так много...
Брал Трою? Я отдавала ему статую? может быть...
хотя нет, я тогда жила в Египте, так всюду написано”.
Так правда всюду написано. В Спарте запрещено упоминать о том,
что Троянский поход не был цивилизаторским продвижением в страну варваров,
и поэтому большинство считает, что это была просто царская свара
из-за черноморских проливов и завышенных цен на зерно.
Там вообще говорят о ценах гораздо больше, чем о героях и подвигах,
даже больше, чем о богах. И никто не помнит отца,
это - вчерашний деньб, а, как говорят их ораторы,
нужно жить сегодняшним днем и готовиться к завтрашнему -
или стать рабами дорян (это кочевники с севера,
их вождь утверждает, что приходится внуком Гераклу,
а кроме Геракла героев не было никогда. С ним было очень скучно).
Однажды, переправляясь на какой-то очередной остров,
глядя, как смуглые спины гребцов разгибаются и сгибаются
под рабочую песню и резкий посвист бича,
слизывая соленые брызги с обветревших губ и щуря глаза от солнца -
там оно ярче и жестче, - я упомянул об отце,
и черный моряк, со свалявшейся жесткой седой бородою
и помешанными глазами поглядел на меня из-под густых бровей
и сказал: “Я помню его. Он казнил моего сына,
подло оклеветав”. - “Зачем?” - спросил я. “Из зависти, -
хмуро и как-то почти равнодушно ответил старик. -
Они оба были умны, но мой сын был умен по-новому
и когда-то заставил Одиссея стать полугероем, а тому очень не хотелось.
Он оговорил сына, подделал документы, и Паламеда казнили.
И все-таки своего Одиссей не добился:
этот мир стал таким, каким ожидал мой сын. Ты напрасно ищещь героев,
их уже не осталось. Никто в этом не виноват,
просто кончилось время легенд и началась история -
я-то уж это вижу, я знал еще Сизифа и встречался с Хироном.
А теперь не осталось Хиронов, Гераклов, Фесеев, даже Ахиллов нету,
нет даже Одиссеев. И иногда я рад, что мой сын не дожил до этого -
так неприятно видеть свои пророчества сбывшимися...”
Он спокойно смотрел на солнце, этот нелепый старик из нелепого мира,
и его руки были руками древнего воина и великого морехода.
“А ты разве не герой?” - несмело спросил я его. Он даже не усмехнулся,
только пожал плечеми: “Нету больше героев.
А я никогда им и не был - я так... потому и выжил,
потому и дожил до этой мерзости, пережив свое время”.
На обратном пути я хотел увидеться с ним, но он куда-то пропал,
утонул, или умер, или сделался морским полубогом, не все ли равно?
Вот ему я поверил. И мне еще больше захотелось пусть не найти,
так создать мир героев и песен. Таких еще было достаточно,
голодающих по былому, неприжившихся в новом мире,
ищущих своей Трои и своих Минотавров, да, их было достаточно
на команду одного судна. И мы подняли черный парус - ты не поверишь, мать,
но мы, опоздавшие сделаться героями, стали пиратами.
Это было сначала похоже - потопленные корабли казались нам судами
древнего Миноса; полыхающие деревни на выжженных берегах
отбрасывали на наши загоревшие лица точно такие отблески,
как когда-то троянский пожар на лицо моего отца,
и выли рыбачки-Гекубы, и сельские кузнецы были сильны, как Гектор, -
до тех пор, пока нам удавалось в этом себя убедить.
Да, это была игра, кровавая и жестокая, как все игры того мира,
мы играли в великих витязей, как переростки-дети,
и мы не спрашивали, почем в такой-то округе хлеб
и насколько почетен брак с дочкой соседа-помещика -
мы брали хлеб, брали женщин и платили своею кровью, и она была настоящей.
Я потом попрошу тебя посмотреть мою ногу - ее задело копье,
разрезало мышцу, и колено плохо сгибается, а там ведь никто не умеет
лечить наложением рук, я и сам разучился,
позабыл, как все это делается - потому что мои герои тоже этого не умели.
Много мне здесь придется вспомнить - ведь там я себе запрещал творить чудеса,
и отвык. Ты будешь смеяться, но даже огонь теперь
я едева ли сумею развести, как бывало, взглядом,
потому что в том сказочном мире это совсем не принято,
а я так старался быть сыном своего отца... быть своим
если не для древних воителей, которых я не застал,
то для их полудиких потомков. Как ни странно, меня немного
любили и очень боялись - может быть, потому, что я лучше всех умел
верить в нашу игру... Да, глупо, конечно, я все понимаю,
но все равно не жалею.
Мы высадились на берег скалистого островка, нищего и убогого.
Тощие козы косились на нас фиолетовыми глазами,
насмешливыми и влажными. Вокруг усадьбы не было даже тына,
и мой приятель с усмешкой вздохнул, потерев щетину на подбородке:
“Да, это вам не Троя”, - и, охнув, завалился на правый бок,
а в левом дрожала стрела. Два десятка крестьян с дрекольем
и несколько стариков в тусклых помятых касках двигались от усадьбы,
двое с луками. Я поднял копье - то, тобою дареное,
с ядовитым шипом, - и метнул его в самого меткого.
Он упал, остальные бросились наутек, мои ребята за ними.
Стрелок лежал на песке, тощий, коротконогий,
рыжеватая синева топорщилась вокуг лысины. Ногой я перевернул его -
он был слеп, и мне стало жутко. Сухая рука ощупала рану,
копье: “Скат, - шепнул он, - шип ядовитого ската,
боги очень удачно выбрали из тех двух
предсказаний: все-таки смерть от моря, а не от сына”.
Он тяжело дышал - до смерти оставались минуты,
скорчились ноги, на поджарых ляжках белели старые шрамы,
а беззубый рот ухмылялся. По годам он мог быть под Троей,
и я спросил: “Старик, не знавал ли ты Одиссея?
Может, хоть слышал о нем?” Тот поднял седую бровь
и прохрипел: “Зачем тебе?” - Сам не пойму, почему,
я сказал ему правду. Он молчал - я решил, что он умер,
но внезапно он сел и выдохнул, сплюнув кровью:
“Тебя обманули, парень, возвращайся домой.
Был такой Одиссей, порядочный сукин сын,
но он умер. Плыви домой и дай людям о нем забыть,
потому что он сам так хотел перед смертью.” - “А как он умер?” -
спросил я; старик уже осел на песок, дрожа,
губы его шевельнулись: “Умер, как надо - от моря”, -
дернулся и затих. И я поверил ему, собрал ребят и отчалил.
“Нищий остров эта Итака, - проворчал мой рулевой, -
не стоило и высаживаться”.
Вот я и вернулся, мама. Спутники разбрелись
по портам пропивать добычу - им надоела игра,
кое-кто утонул, кое-кого повесили, мой кормчий торгует маслом.
Капитанскую долю добычи я отдал слепому певцу,
чтобы он все же придумал что-нибудь про отца - он обещал постараться.
Теперь я останусь здесь, с тобою. Наверное, навсегда,
потому что на нашем острове “навсегда” еще может быть,
а я не хочу больше видеть, как кончается время.
|
|
 Зарегистрирован |
Никому не в обиду будь сказано...
|
|
|
Ципор
Гость
email
|
Немного напоминает трилогию Олди "Черный Баламут" . Точнее, ее окончание - исчезновение мифического мира.
Версия интересная, хотя и злая.
А что за старик, чьего сына Одисеей [по мнению старика] казнил? Этого я не помню.
|
| « Изменён в : 05/17/05 в 00:30:51 пользователем: zipor » |
Зарегистрирован |
|
|
|
Kell
Живет здесь
Дело вкуса...
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 2889
|
Старик - Навплий, отец Паламеда, побитого каменьями под Троей по подстроенному Одиссеем обвинению.
У меня здоровый цикл по мифам, и весь, в общем-то, недобрый. Но остальные вещи, увы, еще длиннее...
А произошли они не столько от Олди, сколько от любимых мною монологов Янниса Рицоса, которого, увы, перестали у нас издавать...
|
| « Изменён в : 05/17/05 в 00:40:25 пользователем: Kell » |
Зарегистрирован |
Никому не в обиду будь сказано...
|
|
|
Emigrant
Administrator
Из Новой Хазарии пишут:
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 2914
|
on 05/17/05 в 00:39:04, Kell wrote:
У меня здоровый цикл по мифам, и весь, в общем-то, недобрый. Но остальные вещи, увы, еще длиннее...
|
|
А еще не выложите? По-моему, замечательно!
|
| « Изменён в : 05/17/05 в 07:00:57 пользователем: Emigrant » |
Зарегистрирован |
Human beings were created by water to transport it uphill. (c) /usr/bin/fortune
|
|
|
R2R
Administrator
STMS
 
Просмотреть Профиль » email
Сообщений: 5667
|
Классно.
Нестандартный такой подход - когда "волшебное" - это "обычное", а герой пытается найти "мир героев и песен", который, похоже, сказочный для обоих миров.
И написано хорошо. 
Kell, действительно, давайте ещё, а?
|
| « Изменён в : 05/17/05 в 07:37:26 пользователем: R2R » |
Зарегистрирован |
"Кто играет с динамитом, тот придёт домой убитым"
|
|
|
Antrekot
Bori-tarkhan
Живет здесь
CНС с большой дороги
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 16204
|
Да действительно очень интересно. И какое-то попадание в общую атмосферу.
Присоединяюсь. Келл, пожалуйста, еще.
А такого рода стихи и должны быть длинными - персонажи время воспринимали иначе.
С уважением,
Антрекот
|
|
Зарегистрирован |
Простите, я плохо вижу днём. Позвольте, моя лошадь посмотрит на это. (c) Назгул от R2R
|
|
|
nava
Beholder
Живет здесь
Несть глупости горшия, яко глупость.
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 1508
|
Хочется прочесть весь цикл. А что недобрый - так мифы и не должны быть добрыми.
|
|
Зарегистрирован |
|
|
|
Kell
Живет здесь
Дело вкуса...
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 2889
|
Спасибо на добром слове. Вот еще парочка из "Когда кончается время".
ГЕРМИОНА
Ты думаешь, Андромаха, что я пришла извиняться?
Вот уж нет! По совести, ты должна мне быть благодарна,
но, конечно, ты этого не желаешь признать, ты слишком упряма, ты слишком
не хочешь быть благодарной, утопая в своем двенадцатилетнем горе,
тешась воспоминаниями - в этом ты со своим хозяином были очень похожи -
о несуществующем городе, об испепеленном муже, о разможженном сыне...
Я не верю этому горю. С таким не живут двенадцать лет,
не рожают детей убийцам детей и не прячутся за алтари.
Ты из тех, кто умеет выжить, что бы ни произошло, и ты выживешь, Андромаха,
я тебе обещаю, чтобы еще тридцать лет с кислой физиономией выдумывать свой музей
золотого детства и юности и горькой дальнейшей судьбы...
У меня золотого детства не было. Дочь Елены - это только громко звучит,
не хуже чем “сын Ахилла”, но стоит ничуть не больше.
Матери я не видела до тринадцати лет -
она сразу, как я родилась, отдала меня деду с бабкой; отец иногда навещал,
но я его не запомнила - слишком рано уплыл он под Трою. В Спарте был шум и крики,
бабушка не выходила из комнаты - тихо сидела и плакала, белая, мягкая,
как тесто, между портретами близнецов. Дед качал головою
и говорил: “Когда мальчики шли на Афины, все было по-другому”,
а я сидела и слушала, как играют на улицах трубы и хором кричат солдаты -
слов я не разбирала, но, кажется, что-то о матери.
Мне очень хотелось выйти и посмотреть на них, но дедушка не пустил -
меня бы там затоптали, такая была суета. Потом солдаты ушли.
все глуше стучали их сапоги - по площади, по окраинам, а потом
замолкли, и перестали дрожать подвески на лампах; дед отошел от окна,
вздохнул и сказал: “О господи, я ж теперь опять царь - только этого не хватало” . -
и рассмеялся, тряся тощей сморщенной шеей. А солдаты ушли, и почти никто
не вернулся.
Из-за морей доходили слухи. Великий Вождь, мой дядя, зарезал дочку,
чтобы только война получилась. О, она получилась, очень большая война.
очень большая и длинная: десять лет. Десять лет
мне было страшно выйти из дворца, потому что вокруг собирались черные женщины
и шипели, тыкая пальцами: “Вот она, дочь этой суки!”
Одна подскочила ко мне - тощая, словно ведьма, - и крикнула: “Где мой муж?
Верни мне моего мужа!” Кто-то пытался ее успокоить, помянул моего отца.
но она отмахнулась: “Генералов не убивают! Он-то вернется живым.
он-то придет победителем!” - тогда еще даже эти женщины верили, что мы победим под
Троей.
Я убежала к деду и закричала: “Ты царь! Разгони их, казни их, они меня обижают!” -
а дедушка только развел трясущимися руками, и выцветшие глаза беспомощно
заморгали:
“Когда мальчики шли на Афины, все было совсем по-другому... а теперь я не знаю.
Что я могу с ними сделать? Твой отец попросил подкреплений, и у меня почти не сталось
полиции.
да и стыдно, пойми, Гермиона, им ведь страшно - как нам...”
Он заплакал, а бабушка в этот день даже не заплакала -
она за меня заступилась, она вышла на улицу и хотела что-то сказать,
но ее заглушили - я не понимала слов, которые там кричали, я была еще маленькой,
но бабушка возвратилась странно четкой походкой и с сухими глазами
и на плече ее мантии было пятно от гнилой селедки. Она прошла мимо деда к себе,
ничего не сказав, даже не обернувшись на портреты моих дядьев,
как каждый раз в этой комнате. Наутро ее нашли в горнице, под крюком от люстры -
веревка оборвалась, потому что бабушка Леда была тяжелой и толстой,
и она умерла, разбив себе голову о сундук.
Так вот я и жила - завидуешь, Андромаха? Дочь Атрида и дочь Елены,
блистательная принцесса, запертая во дворце с хнычущим стариком
и парными истуканами на каждом шагу, за каждым углом, на каждой площадке,
иногда даже конными... божественные дядья, погибшие в драке с ворами
за годы до моего рождения. Во дворце их было больше всего.
Пару раз приезжали гости: серьезный маленький мальчик. мой двоюродный брат Орест.
и его нарядная мать, и сестра - каменная, белая, но чем-то очень похожая
на тех черных женщин на улице, только гораздо спокойней... я ее очень боялась,
но она со мной не разговаривала. Тетка сидела с дедом, пила кофе и ела последнее
варенье в нашем дворце, а мы с Орестом бродили по пустым коридорам,
он рассматривал статуи, и один раз я застала его заглядывающим под латный подол
Полидевку,
стоявшему возле ванной в полном вооружении. Он сначала смутился,
а потом прыснул и тихо шепнул мне на ухо: “У них там ничего нет!”
Я проверила - это правда, у них там ничего не было. “Но это же просто идолы, -
объяснила я рассудительно, - произведенья искусства. Они же не настоящие”, -
и вдруг мне стало легко-легко... и с тех пор я перестала бояться их белых глаз,
буравящих с высоты на каждом шагу в нашем доме. Я была благодарна Оресту.
мы играли с ним во дворе в Геракла, и мой щенок был очень хорошим Кербером...
а потом явилась его сестра, и мы замерли на одном месте, даже щенок. Она
сказала: “Пойдем, Орест, и вы, Гермиона, - ваш дед и тетя хотят вас видеть”, -
и глаза у нее были, как у тех статуй. В этот вечер меня обручили с Орестом,
потому что под Троей уже убивали и генералов, и пора было принять меры
и обеспечить будущее.
А потом война кончилась, все радовались, и я ждала, что вернется отец,
а он все не возвращался - даже письма не приходили, как раньше. Отец Ореста,
мой знаменитый дядя, приехал одним из первых, и с дороги прислал записку,
что навестит нас, но тоже не появился. Потом я узнала, почему. И Орест исчез,
только его сестра тайком пробралась один раз, говорила о чем-то с дедом,
а после вышла - такая же вертикальная, как всегда, - и мне стало жаль ее,
потому что я знала: говорить о чем-нибудь с дедом давно уже бесполезно.
Она повернулась ко мне и угадала жалость, но бровью не шевельнула,
только произнесла: “Привет тебе от Ореста”, - и по этому “ты”
я поняла, как ей скверно. А потом, наконец, отец вернулся с войны.
Была глубокая осень, по пруду плавали желтые, бурые, мокрые листья
и противно крякали утки (лебедей на пруду я никогда не видела.
даже коврики с лебедями последним указом дедушки приравнивались к порнографии),
а потом в сером и холодном, очень прозрачном воздухе затрубила труба -
не трубы, как перед войною, а только одна. Они шли к городу, а навстречу
бежали черные женщины - у одной был вертел в руках. Но отец проехал другой дорогою
и без музыки.
Он вошел к нам во двор - маленький и усталый, полурыжий-полуседой,
в слишком блестящих латах, а рядом с ним шла женщина, на голову выше его,
как золотая колонна, с твердым сонным лицом. Дед шагнул им навстречу,
сперва к женщине, но потом резко остановился, повернулся к отцу
и стал совать ему в руки скипетр, твердя: “Наконец-то! С возвращением...
с возвращением...”
Отец смотрел на него испуганно, и когда наконец дедушка всучил ему этот скипетр,
стал нервно вертеть его в руках, словно слишком короткую трость,
а потом произнес: “Здравствуй, Гермиона. Елена, это твоя дочь”.
- “А”. - промолвила золотая женщина и умолкла. И тогда мне стало жалко,
я подошла к ней, взглянула вверх и промолвила: “Здравствуй, я думала, ты красивее.
С возвращением”.
И ее мраморная щека дернулась, а отец неожиданно усмехнулся и погладил меня
по волосам рукой с обкусанными ногтями: “Ты уже совем взрослая. Скоро ты выйдешь
замуж”.
-“За Ореста?” - спросила я - почти без вопроса спросила, но он покачал головой:
“Нет, за сына Ахилла. Так мы договорились. Я очень ему обязан” , -
и я почувствовала, что рука у отца дрожит, и поняла, что от страха,
так что я ничего не сказала. Начиналась мирная жизнь и ожидание свадьбы,
очень долгое ожидание. Орест был где-то на севере и изредка присылал письма,
преимущественно о спорте и о своем замечательном друге, ужасно скучные.
Отец приводил в порядок все, что успело в Спарте развалиться при деде -
очень истово, словно больше ни о чем не хотел задуматься -
а я помогала ему сочинять сказку про Дальний Египет:
то есть он мне рассказывал о своих приключениях, как, мол, он нашел мать
не в Трое, где ее не было якобы все десять лет, а у царя-людоеда.
а я подсказывала, в кого мог превращаться волшебник. которого он победил,
и потом с удовольствием читала об этом в газетах. Мать сидела или лежала
в спальне и даже к обеду обычно не выходила; меня она не узнавала,
как и всех остальных. Как-то я застала отца, выходящим из ее комнаты, -
он был сморщен, ворчал слова, наполовину бранные, наполовину ученые,
я запомнила толлько одно непонятное слово: кажется, “некрофилия”.
Когда кто-то из секретарей Менелая объяснил мне, что оно значит, я не удивилась, даже,
пожалуй, мне стало проще - как тогда, со статуями: все стало понарошку.
Через несколько лет Неоптолем удосужился все-таки нас посетить.
Из окна я смотрела, как он подъезжает верхом - и почему-то сразу
удивилась, какой он маленький: ему было лет девятнадцать, но выглядел он подростком,
четырнадцатилетним мальчишкой, любящим мучить кошек.
Выйдя навстречу, я увидела, что у него ярко-рыжие волосы, совершенно прозрачные
голубые глаза поджигателя и неправильный прикус. Он взглянул на меня, ощерясь,
и торжественно произнес: “Сын Ахилла приветствует дочь Елены”. Смешнее всего,
что “дочь Елены” он произнес почти так же почтительно, как “сын Ахилла”.
Еще бы, он не жил в Спарте этих военных лет. Свадьба была очень пышная,
хотя гостей почти не было - дружина Неоптолема, мой отец, неподвижная мать,
дед, бормочущий: “Ох, разнесут эти женихи нашу Спарту!” и толстый мальчик с Итаки.
Главной новостью был переворот в Микенах - мою тетку убил Орест -
по воле Аполлона или в состояньи аффекта. тут утверждали разное. На свадьбу он
не приехал,
сказавшись больным. Отец грозил подать в суд на него, но, похоже, был даже рад:
он побаивался тетки. Мать молчала, а дед не понял, а мой жених говорил.
как велик был Ахилл. На пиру он напился пьян и после сразу заснул,
но отыгрался по дороге на север. Не знаю, как я доехала - в отличие от тебя,
я не склонна к мазохизму.
Мне сразу здесь не понравилось - какое-то плоское царство,
как кадонь, табуны лошадей и люди на них похожи - те же глаза и зубы.
Неоптолемов дед похож был на моего деда, только покрепче, как выяснилось.
А в остальном - ничего схожего с нашей Спартой, но даже это не радовало.
Ты знаешь, куда он повел меня первым делом, когда мы приехали?
В свой идиотский музей. На стенах синим и рыжим нарисованы битвы -
отчаянно неумело, чтоб не в троянском стиле; у входа торчат ветераны,
лузгая семечки из перевернутых шлемов (я думала, Неоптолем рассердится,
но оказалось,
что это привычка Ахилла, и она весьма поощряется);
белоглазые статуи, совсем как у деда в доме,
только тут они назвались “Ахилл и Патрокл”, а не “Кастор и Полидевк”;
доспехи для великана (когда Неоптолем сказал, что их отдали ему,
я чуть не рассмеялась);
грязный ствол под названием “Чудодейственный Пелионский Ясень - Копье Ахилла” -
так и было подписано на табличке, все с больших букв;
в сундучке - золотая стрела, которой его убили, невероятно тяжелая...
Неоптолем почти бегал по этому складу, глаза его тускло горели,
как у собаки в августе, и я вспомнила то непонятное слово отца.
“А это, - сказал он, торжественно простирая грязную руку, - его великий трофей -
вдова троянского Гектора”. Ты тогда мыла пол, и твой мальчишка сосал палец, сидя
под статуей.
“А что за мальчик?” - спросила я, и он небрежно ответил: “Ну. в общем, это мой сын”.
Так мы и познакомились - помнишь? Там я в первый раз услышала,
как ты оплакиваешь свою сгоревшую Трою, Гектора, Астианакта,
и это прекрасно вписывалось в обстановку музея - могла ли я после этого
верить тебе и жалеть, Андромаха? Глупо жалеть экспонаты.
Но это дало мне повод, когда ночью Неоптолем явился ко мне, сказать:
“Я нездорова сегодня”; он был очень брезглив и сразу пошел к тебе,
к моему облегчению. Говорят, до двенадцати лет он рос с матерью и тетками,
его даже водили в юбке, так что неудивительно, что он к тебе привязался,
и я не ревновала - я знаю, что ты не поверишь, но я правда не ревновала!
Ты же ровесница моей матери Елены, разве не так, Андромаха?
Вы даже чем-то похожи, только она молчит, а ты ноешь, и ноешь, и ноешь,
вы обе добыча - а я царевна, какая ни есть. И скоро стану царицей.
Неоптолем не в счет, но если бы меня все же угораздило забеременеть
и родить ему сына, и его бы убил Орест - я не пошла бы с Орестом,
я бы скорее осталась в этом гниющем царстве - или убила Ореста...
Не обижайся. Я понимаю, что тебе это было попросту не по силам
и что тебе не легче от этого. Просто я хочу, чтобы ты поняла:
я не могла ревновать к тебе... тем более Неоптолема.
Орест заехал однажды - совершенно случайно, как он все любил делать,
когда я уже прожила здесь почти что два года. Он только что вернулся
откуда-то с Севера, страшно худой, но спокойный - лишь иногда на пиру
я замечала, как он внезапно хватает за руку своего провожатого,
и его пальцы отпечатываются на смуглой коже руки.
Разумеется, Неоптолем не мог нарушить традицию - раз уж его отец
ссорился с Агамемноном, как он мог не задеть Ореста? Улыбнувшись своей
любимой улыбкой памятника, он сказал: “Матереубийца!” - и Орест передернулся,
а его друг хотел что-то ответить, но я перебила - я не могла уступить
этому парню, Пиладу, единственного шанса: “Он - матереубийца,
но он отомстил за отца”. Больше я ничего не сказала, но не ошиблась в Оресте:
он понял и посмотрел на меня с благодарностью и обещанием.
Неоптолем опять ощерил свои нелепо сросшиеся черепашьи зубы: “Парис убит1
Не мною, но я потом добрался до его тела... и Филоктет сбежал,
сбежал, как вор, потому что эта хромая скотина похитила мою месть!
Но я найду его!” - “Кто говорит о Парисе? - пожал плечами Орест
совершенно спокойно - восхитительно равнодушно. - Стрела была не его”.
С открытым ртом и довольно-таки дурацким видом Неоптолем смотрел
на Ореста, а тот жевал кусок рыьы, не обращая внимания на него.
“Но ведь эта стрела... - наконец выдохнул он. - Но ведь ты же
сам служил Аполлону, когда убивал свою мать!” - в его голосе была ярость,
и я поняла, что теперь осталось совсем немного, и встала, стараясь держаться
прямо, словно колонна или Елена: “Что ж, у Ореста были другие отношения
с Аполлоном,
чем у твоего отца. Но Ахилл его не боялся, а сын Ахилла - боится,
и мне стыдно, Неоптолем, мне, дочери Елены. Ты не посмел отомстить.
Я ухожу к себе. И пожалуйста, не беспокой меня ночью, По-моему, Андромаха больше
тебе подходит”, -
и я вышла, едва держась на ногах, потому что знала Неоптолема:
он мог зарубить меня или напасть на Ореста - так ему было стыдно.
Твой мальчишка попался мне под ноги в коридоре, и первый раз за два года
я взяла его на руки и сказала со смехом: “Кажется, паренек,
за твоего братишку отомстят”. Он не понял. Он вообще у тебя глуповат, Андромаха.
Всю ночь я писала письмо Оресту; конечно, он знал, что делать,
но я хотя бы могла кое-что присоветовать - все-таки за два года
я изучила того, кто звался моим супругом... как было ни противною
Утром он выломал дверь (письмо я уже отослала - ты же помнишь, наверное,
ты и передала его, я люблю рисковать): стоит в доспехах, с мечом,
глаза покраснели: “Я отправляюсь сегодня в Дельфы, - торжественно заявил он. -
До свидания или прощай. Я отомщу за отца”. - “Удачи, - сказала я.
Неожиданно он улыбнулся, как улыбался порой в музее: “Спасибо тебе,
спасибо, что ты напомнила мне мой долг, Гермиона”. Повернулся и вышел,
и почему-то я не смогла рассмеяться над этой забавнейшей фразой.
Главное было сделано. В Оресте я не сомневалась, но только когда затих
скрип колесницы и топот копыт на дороге в Дельфы,
я осознала, как скверно все это может кончиться: не знаю почему,
но ты сама замечала, что твоего хозяина любила его дружина,
и если бы все раскрылось, мне бы пришлось несладко. Да и старый Пелей
не такой был развалиной, как мой собственный дед, как я потом убедилась.
Я написала отцу, но этого было мало - я слишком хорошо знала,
на что мой отец годен после войны. Нужно было отвлечь Пелея. дворню и двор,
нужно было не дать задуматься, как случилось то, что случилось и как
случится все остальное, почему Орест тоже отправился в Дельфы (другой дорогой,
но догадаться было возможно). И вот тогда ты мне и пригодилась.
Этот скандал двух ревнивых баб, блестящая мелодрама
прекрасно всех отвлекла. Кстати, и мой отец с наслаждением подключился,
и твой дед себя показал настоящим царем, как ему и хотелось,
а про Неоптолема все на время забыли. Так что поверь, Андромаха,
я тебе не желала зла. Нет, не исключено, что если бы это дело
затянулось, тебя с мальчишкой и пришлось бы убить, но я не хотела этого.
В конце концов, до вчерашнего дня у нас был один враг,
в конце концов, я же мстила и за Астианакта.
Орест появился очень вовремя для нас обеих и просто великолепно
произнес монолог о том, как фанатичной толпою был растерзан Ахиллов сын -
какая жалость, не правда ли? И вот теперь он приехал, чтобы на всякий случай
взять под защиту свою беспомощную кузину, которая так страдает,
потеряв столь славного мужа - тут он неподражаемо повернулся ко мне:
ах, так ты здесь, Гермиона? я был так огорчен, что не сразу тебя заметил,
прости, ради бога. И собирайся, поедем в Микены, там ты будешь в безопсности и т.д. и
т.п.
Я заметила, что Пилад смотрит почти брезгливо, и это меня порадовало:
их дружбе конец, Орест никогда не стерпит презрения... я позабочусь об этом.
Неоптолема я охотна делила с тобою, но Ореста - увольте1 Он будет только моим,
и станет великим царем, и объединит всю Элладу - кому еще это делать?
Не моему же отцу? Не старику же Пелею? Не толстому же Телемаху?
Теперь все будет в порядке, Андромаха, и у тебя все тоже будет в порядке:
я отомстила, и эта война, на которой погиб твой муж, сын, отец, город, все -
эта война, которую начали моя мать и Орестов отец - она наконец закончилась,
и в ней победила я! Ты получишь кусок земли, твой сын. наверное, станет
каким-нибудь мелким царьком... Можешь забрать для него
все барахло из музея - мне оно ни к чему, эти старые тряпки и зеленая бронза,
и наши с Орестом дети не станут с ними играть.
Прощай. Андромаха. Не говорю: “Будь счастлива” - все равно ты этого не умеешь,
но я-то сумею! В лепешку разобьюсь, а сумею! Ты веришь мне, Андромаха?.
|
|
Зарегистрирован |
Никому не в обиду будь сказано...
|
|
|
Kell
Живет здесь
Дело вкуса...
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 2889
|
БЫВШИЙ ГОРОД
Почему они победили?
Нет, не отвечай, Тиресий –
это вопрос, на который должен ответить сам
повелитель сожженного царства, которого больше нет
на карте – и в Илиаде вторую главу назовут “Беотия”, а не “Фивы”.
На такие случаи есть классическое оправданье:
Их было больше. Да, больше. Не сколоченная наспех шайка
бастардов и авантюристов, героев и мертвецов – Семерых, как тогда.
Десять лет этих молокососов растили для новой войны,
десять лет, десять лет – для одного сраженья,
десять лет каждое утро их матери, поседевшие тогда за несколько дней,
будили мальчишек словами: “Вставай – уже солнце взошло –
если ты будешь и дальше валяться,
не выгонишь скот, не выполешь сорняков,
то на какие деньги ты купишь себе доспехи – чтобы мстить за отца?”
Десять лет еженедельно на балкон выходил Адраст –
опаленный своим позором, блистательный, скорбный и гордый,
и повторял угрозы и проклятья в сторону Фив.
Десять лет по пелопонессу копили ратную силу, десять лет наливался колос,
чтобы созреть и лопнуть, и пролиться медным зерном.
И когда этот час настал, они вышли в поход на Фивы
и сравняли Фивы с землей.
Ты знаешь, что было странно, когда я слушал послов?
когда смотрел со стены на кипящий шлемами лагерь –
перья бронзового орла, щетину медных ежей?
Они не хотели драться. Может быть, ты не поверишь,
и уж точно – внуки и правнуки не пожелают верить,
но они не хотели драться (кроме, может быть, одного).
Когда явились послы – трое, в латах, как для поединка:
Ферсандр, Алкмеон, Диомед – трое главных, а прочих забудут –
меня удивило, как мало друг на друга похожи эти три побратима,
три вынужденных соратника, скованных одной цепь.
(и цепь называлась – месть,
и ковали ее отцы, мертвецы, десять лет назад
приготовившие оружие, протоптавшие им дорогу,
даже семь фиванских дорог между семью эпигонами распределили отцы,
потому что чем меньше выбора, тем верней победа – и все же,
все же этого недостаточно...) Алкмеон был мрачнее тучи,
он уже заранее знал – это ваша порода, Тиресий! – что ему предстоит,
что он должен будет свершить, если переживет войну –
и никогда в жизни, ни разу прежде я не видал,
чтобы кто-то так жаждал смерти – разве только Эдип.
Но он был старшим из них, он был настоящим вождем и был невправе погибнуть,
долг его перед отцом, прямо на колеснице
въехавшим в лоно земли, был страшней, чем у всех,
и он расставлял отряды, он размечал атаки –
красно-синие стрелки на ветхой отцовской карте –
и не смел пренебречь родовым проклятым чутьем.
Он молчал, бессловесный глашатай войны.
Ферсандр, сын Полиника, сдва ли не младший из них –
это другое дело: с мальчишеским любопытством
он смотрел на щиты на стенах – круглые наши трофеи той последней победы –
ратник, факел, башня и Сфинкс –
и на фрески (убийство змея, рождение Диониса,
и так до моего старшего – Мегарея, приносящего себя в жертву).
Ты знаешь, он выглядел даже смущенно – он понимал,
что его отец был предатель, хотя и великий герой.
Я смотрел на него с улыбкой, и глаз мой ласково гладил знакомые эти черты –
финикийский кадмидский нос, выпуклый лоб эдипа,
губы моей сестры, Полиниковы острые скулы – и что-то еще, еще...
и в этот момент к послам вышел Лаодамант, маленький мой царек.
Он подошел к Ферсандру – и я вздрогнул.
И все вздрогнули, кроме тебя: так они были похожи
лицом, осанкой, повадкой, веселым и нервным нравом;
они дружелюбным взглядом обшаривали друг друга,
обнюхивали друг друга, как два забавных щенка –
и вдруг Ферсандр, не сдержавшись, широко улыбнулся. И тут же
светлая эта улыбка отразилась в его двойнике.
Обняв друг друга за плечи, они шагали по залу, по каменным плитам,
по негласному сговору стараясь не наступать на чуть заметные щели,
и когда у них на пути протянул свой проворный палец
пурпурный луч заката, они оба перешагнули через него, смеясь
над чем-то, что не имело (клянусь!) отношенья к войне.
«Царь...» – сказал Алкмеон; «Царь...» – вмешался и я.
Они вздрогнули, но не сразу шарахнулись в разные стороны –
сначала наоборот, встали ближе друг к другу
и только потом, со вздохом, разошлись по местам.
Когда я ушел послом сообщать о капитуляции,
то был принят почти любезно – только один Ферсандр
с полными слез глазами замахнулся мечом, крича: «Проклятый старик!
Это все из-за тебя! Из-за тебя я убийл его!»
Я мог бы возразить: «Нет, из-за ваших отцов», -
но он бы меня не понял.
Третьим был Диомед – самый спокойный и самый
страшный, хотя тогда я этого не понимал:
он говорил больше всех – очень чужие слова,
чужие не только ему, но и всем остальным – я заметил:
слишком спокойно и слишком серьезно. А после конца приема,
когда Ферсандр и наш смешной лопоухий цареныш
(при тебе-то уж я могу так называть беднягу),
присев на ступенях трона, снова начали болтовню,
только что не бросая на разграфленный пол монеток или костей –
такие зеркальные, славные, забавные малыши, -
когда Алкмеон угрюмо смотрел то на них, то в окно,
запоминая изнутри вид на башню свою и хмуро скребя скулу
грязным обкусанным ногтем,
вот тогда Диомед подошел ко мне и произнес негромко:Господин...» –
он был очень смущен, но говорил уверенно, -
господин, не сдавайтесь без боя. Ведь кто-то должен погибнуть –
например, сын Адраста. Вы должны его не любить».
Я не понял, старый дурак, а он не добавил ни слова,
и через пять минут они все втроем удалились:
я смотрел из окна, как послы переходят мощеный двор,
как Ферсандр, словно по привычке, старается не наступать
на щели меж серых плит, как Алкмеон не смотрит
под ноги – только вперед (и он не споткнулся ни разу),
как свистит Диомед...
Они исчезли под аркой, и скрип ворот, как веревка,
жесткая и лохматая, вдруг провел по душе –
и внезапно я понял, что имел в виду этот мальчик,
а точней – что имел в виду тот, кто его послал.
В послал его Агамемнон;
я мог бы сообразить и раньше – ему одному выгодна эта война,
ему одному полезна (кто бы ни победил)
гибель адрастова сына, стоящего между ним
и аргосским старым престолом.
Я могу поручиться, что сейчас он уже сидит во дворце у Адраста,
и выражает ему соболезнования, и щурит глаза на жаркий венец.
Адраст, возможно, не слышит его искусных речей и сомнительных утешений –
он выжжен уже дотла, и даже взгляд у него – как культя у инвалида.
Его трескучие речи слишком пышно цвели –
все сладкие их плоды теперь сорвет Агамемнон,
а горечь оставит ему... и мне.
Что ж, так старикам и надо, наше время прошло,
прошло навсегда, и наших не воскресить сыновей.
Знаешь, Тиресий, порою, обычно перед закатом,
когда затихает город (точнее, когда затихал) и шум тает пестрой стеной,
оседают крики торговцев, и из-за черных ворот
доносится неожиданно случайный свист пастуха и блеяние овец,
когда розовые лучи ласкают древные башни
(теперь, впрочем, нет и башен) –
я иногда захожу в комнату сыновей.
Там все осталось, как было. На выгоревшем ковре стареет рваный их мяч,
на столе, просвечен закатом – недопитый стакан Мегарея
и корка серого хлеба (он любил потихоньку жевать мужицкую пищу);
на кровати валяется полуразвернутый свиток – это Гемон недочитал;
в сундуках – плащи и рубахи, по ковру тихонько ползут
их домашние туфли (почему-то их три, и это сперва раздражало меня);
над кроватью младшего в рамке – самодельный плохой портрет Антигоны,
над столом у старшего – очень героическая и безвкусная
картинка: «Осада Трои непобедимым Гераклом».
Все осталось, как было – кроме самих мальчишек.
Даже запах, даже мелодия тишины – а их больше нет.
И это тоже причина нашего поражения:
Мегарей покончил с собою, принес себя в жертву дракону в тот раз,
ради нашей победы, ради благословенья дракона,
которого закололи славные наши предки, чтоб основать этот город.
Помню: я был в кабинете, шарил по плану пальцем,
беспокоился, как бы царь не наделал новых ошибок,
когда вошел адъютант – бледный, дрожаший, разбитый – упал на колени
и шепнул: «Господин...» – «Измена?» – я повернулся,
но он покачал головой: «Господин, ваш сын Мегарей...»
Я вспомнил твое предсказанье и промолчал.
Потом о чем-то распоряжался,
командовал обороной, с башни следил за битвой – и только когда все кончилось,
заметил в своей руке смятый листок того плана. Я его сохранил.
Я знал, что так было надо. Ты помнишь – я не роптал,
но хотел отомстить мертвецам – и эта девчонка
увела и младшего сына за собою... Они любили друг друга,
и она не была виновата – только я. И теперь иногда
мне кажется: если б Гемон тогда уцелел – уцелели бы Фивы,
был бы еще один человек Креонтова рода, чтобы собою пожертвовать;
впрочем, я не уверен, что ему бы позволил – точнее, уверен, что нет...
но ведь и старший тогда не спрашивал разрешенья.
Наверное, комнату мальчиков сломают – Ферсандр собрался
заново перестроить дворец на аргосский лад. Пожалуй, так будет лучше.
Думаю, мне разрешат отлучаться из города, чтобы заходить на кладбище. Впрочем,
«из города» – сильно сказано: стены уже больше нет.
Ведь есть еще отговорка: то Проклятие Змея,
которое до сих пор тяготеет над этим местом (ты мне сам говорил) –
и можно сказать, что гибель города –
только плата за все эти сотни лет.
Но это слишком легко –
спрятаться за проклятьем, как за круглым и черным щитом.
Мы привыкли к нему – мы, земнородная знать: ведь оно тяготеет не только
Над царями. Когда я прохожу коридором в свой кабинет,
а со стен на меня глазеют невидимые глаза
и шуршит по высохшим жилам шелестящая чешуя,
я слышу это проклятье – беззвучный змеиный шип,
я чувствую его запах и, конечно, верю в него,
но никогда я не строил расчетов на этой клубящейся почве –
зря или нет, не знаю, но я – правитель Креонт,
я отвечаю за все, и проклятие тут ни при чем.
Да, отвечаю за все. Моя вина в поражении велика, и я себе никогда не прощу,
что после той победы дал себе, и царю, и народу
упиваться запахом трупов и лавров. Понимаешь, первое время
мне было не до того: оба сына, оба племянника,
эта девочка и жена – даже для меня слишком много умерших так сразу.
Я бродил по дворцу, выходил на улицы Фив,
кипевшие празднично, но натянуто и напряженно,
словно в ожиданьи чумы, как тогда, при Эдипе.
Я не искал ее запах,
я поднимался на стены, глядел на долину, поля,
на нашу узкую речку и блеющие стада,
повторяя себе: это родина, мы защитили ее, и это самое главное.
Хуже всего, что себя я почти убедил. И других.
К этой последней войне мы были совсем не готовы –
даже стрел не хватало в бою,
и с идиотским «Ура» мы лезли голою грудью на жала аргосских копий.
Стены дрожали и ухали под их мерным тараном,
горящие стрелы вонзались в застрехи, поджигая солому и доски,
одна влетела в окно дворца и упала у статуи Кадма –
воткнулась в пол и горела, как свеча по обету.
Толпы бежали к кремлю, скреблись, как мыши, в ворота,
пытаясь их выдавить тяжестью собственных тел – а я не мог их впустить,
потому что после того, как погиб наш маленький царь,
воины озверели (до сих пор не пойму, за что они так любили
этого мальчика) – и, когда ворота упали, свои рубили своих,
отбросили, загородили проем балками, бревнами, трупами
и щерились из-за них. Стоя на главной башне,
я чувствовал чад и смрад – это вонял мой город,
весь город – как труп Полиника гниющий, и не было Антигоны.
Тогда я собрал у себя поредевший штаб и сказал:
«Надо капитулировать. Драться дальше – самоубийство».,
и немногим, кто возразил, быстро заткнули рты,
подготовили документы, подписали и стали искать
парламентера. Даже ты отказался идти (доживая седьмую жизнь,
горько пасть от меча – понимаю и не виню).
Весь штаб смотрел на меня;
я был готов платить долги – сорвал белое покрывало
с зеркала в комнате, где лежал изувеченный труп царя
и вышел, споткнувшись в воротах.
До лагеря было близко,
Шесть мальчишек в плащах полководцев толпились и гомонили –
Лишь Алкмеон молчал и заколотый сын Адраста. Половина была пьяна.
Когда я стоял перед ними – веселыми, наглыми, гордыми,
хлопающими себя по смуглым поджарым ляжкам,
рычащими (как Ферсандр со своим нелепым мечом)
или хохочущими, как Диомед, отшвырнувший серьезность и взрослость –
глядя на них, я понял (или мне показалось, что понял), в чем дело,
почему они смогли то, чего не смогли их отцы.
Те дрались – из обиды и из нужды: бездомные, плунищие,
униженные приживалы, лишенные даже родины –
а эти, которые десять лет росли для постылой мести,
десять лет – под тупыми лозунгами Адраста, как под дождем –
они пошли на войну, как утром ходили в школу, когда зазвонит звонок.
Для Семерых против Фив эта война была главной,
это был их единственный шанс, и им нечего было терять –
а потом, они знали,
что у них за спиною, в тылу, подрастают эти ребята,
которые отомстят и доделают (так им казалось) их славное дело.
А для самих эпигонов эта война – эпизод,
неприятное выполнение опостылевшего обета,
который отцы и матери когда-то дали за них;
и детей у них еще нет; и им так хотелось скорее покончить
с этой досадной обязанностью, победить, сокрушить
(больше нет для них вариантов – алкмеона я не считаю) –
и отправиться в Спарту, чтобы посвататься к этой, к Елене,
красуясь медалями, шрамами и свежей с иголочки славой.
Елена куда интереснее – и они не могли, конечно,
позволить себе погибнуть под какими-то Фивами.
И когда Ферсандр замахнулся, они удержали его –
дружелюбные и веселые, как будто я – школьный сторож,
который пришел с колокольчиком,
чтобы оповестить, что урок, наконец, окончен.
Но неужели этього оказалось достаточно?
Неужели целому городу для того, чтобы стать пожарищем,
дымящимися руинами – нужно настолько мало:
просто сделаться неинтересным даже своим врагам?
Ферсандр бранился, пытаясь высвободить оружие
и разрубить мне череп, чтобы одним ударом
отомстить за убийство несбывшейся дружбы – и я его понимал,
но сказал: «Подожди, царь Фиванский. Ты можешь меня убить,
но сначала подумай, мальчик: ты уверен в том, что ТЕБЕ
не понадобится Креонт? Ты готов принять на СЕБЯ
ответственность за все беды, которые грянут впредь,
за этот сожженный город, за вытоптанные поля,
за чуму и за недород, за мятежи и смуты
(ведь и за них отвечает царь). Решай: ты готов?»
Он выругался и бросил меч, вонзившийся в землю
У самой ноги алкмеона (тот даже не шевельнулся, уже не видя меня,
Ферсандра, лагеря, войска – только будущее безумье,
которого никому не отнять, не принять на себя
вместо него.
Они подписали. Это забавно, тиресий,
Но я теперь – комендант и правитель Фив. Как всегда,
как еще при Эдипе – только вот Фив больше нет.
Я возвращался в кремль по дымящимся черным улицам,
Где фундаменты вместо домов и воющие собаки,
И сытое воронье. Две женщины подметали
Пол в доме без стен и крыши – очень тщательно и аккуратно.
С кремлевских ворот сбивали драконов, заменяя их на орлов.
Ко мне подошел писец, поклонился, строго взглянул
и заявил: «Комендант, я с требованьем от народа:
объяви выходной на два дня всем служащим – а иначе
мы не ручаемся ни за что». Он протянул бумагу,
я подписал. На площади бранились обрубки воинов, толпясь у винного склада –
когда я рявкнул на них, они расползлись, ворча, -
и тогда я понял, что Фивы возродятся теперь нескоро.
Я сел на камень у входа в священное подземелье,
где Кадм когда-то убил того легендарного змея,
и прислушался. Все молчало – только голос ребенка звенел вдалеке
да усталый горнист протрубил отбой. Проклятье иссякло,
впиталось в землю, как кровь, уползло под камни – прошло,
как прошло наше время, Тиресий, может быть, не лучшее время,
но такое уж нам досталось – наше время и наше место,
этот город с семью воротами, которого больше нет.
Теперь ты должен уйти. Надо все начинать сначала,
надо, чтоб люди сами взялись за мотыги и пилы,
чтобы люди поверили: город воскреснет. Твои пророчества могут
этому помешать – ведь ты говоришь только правду, я знаю тебя.
Мы не увидимся больше. Прощай. Спасибо тебе за все –
и за то, что сейчас ты меня выслушал, тоже.
|
|
Зарегистрирован |
Никому не в обиду будь сказано...
|
|
|
Kell
Живет здесь
Дело вкуса...
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 2889
|
Еще одна героида На этот раз даже не шибко лютая, по-моему...
НОЧНАЯ ЦАРЕВНА
Здравствуй, милый. Снова вечер настал, и снова мы вместе,
и за окошком сгущается воздух, как виноградный сок —
золотой, наливается красным, и медленно, тихо синеет, и месяц мерцает, как блик.
Дай я переодену тебя. Твой плащ запылился, за один только день,
но в этом доме становится удивительно много пыли —
оседает на мебель, нп ткань, на волосы и ресницы,
я просто не успеваю вытирать или смахивать. Служанкам сюда нельзя,
эта комната только наша. Первое время они прокрадывались к дверям,
смотрели в замочную скважину — я замазала ее воском, и они успокоились.
Помню, как братья шумели, звали каких-то врачей,
те входили, сидели со мной, задавали вопросы, смотрели в глаза —
я молчала и перебирала бусы — помнтшь, ты мне подарил их на свадьбу?
Голубовато-зеленые бусы, я их очень люблю. Потом врачи толковали с братьями
тихим, заботливым шепотом, чтобы я не подслушала,
и на нас махнули рукой, и оставили нас в покое.
Нам ведь и так хорошо, правда? Дай я сниму доспехи, они натирают плачи.
Первое время, когда ты только ушел на войну,
я была сама не своя и даже, признаться, злилась,
вспоминая, как ты собирался — поспешно, с какой-то радостью,
словно хотел убежать. Я вспомнила, что болтали
о каком-то князьке с островов — он так не хотел на фронт, что прикинулся сумасшедшим,
говорят, был большой скандал. Только потом я узнала, кто был этим князьком.
А ты шел по двору к колеснице, среди пыли и стружек —
наш терем еще недостроили, и стружки валялись повсюду, желтые, солнечные,
отчаянно неуместные в этот страшный солнечный день.
С тех пор я не люблю солнце; ты ведь тоже его разлюбил?
Злое и медное, словно щит, а к вечеру набухает,
как кровавый нарыв, который никак не может прорваться,
но потом, наконец, скрывается, и наступает вечер, наше с тобою время.
Я вышила тебе новую рубашку — на вот, померяй. Тебе очень идет.
Помню, как я тогда ухватилась за колесо,
я была не в себе, ты ведь не обижаешься, что я, кажется, кричала:
“Все равно — не себе, не себе ты идешь добывать эту девку!”
Мне потом было очень стыдно — сразу, как только ты
обернулся и посмотрел на меня опустевшими вдруг глазами, прозрачными,как виноград:
“Не себе. Никому. Да я и не добуду Елену,
я не затем”. И тогда я почти поняла что-то страшное, слишком страшное...
Ты уехал, а я осталась. Слушала последние новости
и училась читать по военным сводкам, по списку кораблей,
по отчетам о том, как ваш генерал ради чужой Елены зарезал родную дочь.
Все это было нелепо и жутко. Я же видала портреты
и никогда не могла понять, как эта белая женщина, вовсе уж не такая
красавица, как говорят, сдвинула с места весь мир,
и мир поплыл на восток, на край света, чтобы сорваться
с края света, как водопад, в бездонную эту Трою...
Я не могла понять, почему ты даже на нашей свадьбе был так угрюм,
так спокойно и равнодушно сидел, и лишь иногда,
при самых долгих тостах, нетерпеливо махал рукою седому Пелею
или тому, ну, который с луком... Что-то сделалось с памятью,
я начала забывать имена, названия городов, какая столица в Беотии,
как называется это медное колечко на сбруе, ну, знаешь?
Впрочем, это неважно. Зато удается забыть и многое, что хочу.
Я уже почти не помню той ночи. Свадьба закончилась,
кое-где во дворе еще пели пьяные гости
и в недостроенную крышу заглядывали звезды, шурша ресницами,
а ты лежал, словно мертвый, и не смотрел на меня, а я злилась и плакала,
так что ты, наконец, вскочил, выпил целый кувшин —
темно-красные струйки текли по горлу и гладкой груди —
и бросился снова в постель, и все было бы замечательно,
если бы твои глаза не были так зажмурены,
а губы так не сжимались, чтобы не произнести нечаянно то ее имя...
Ничего, все это давно прошло и почти забылось,
а значит, скоро мы сможем вместе ее придумать — эту давнюю ночь.
Тебе не зябко? Давай я немного прикрою ставню: все-таки уже ноябрь.
А читать я училась зря — дурные вести умеют перебегать изустно,
и в то утро я вышла и увидела, как во двор входит какой-то солдат,
и, не отдавая чести, подходит к парадному входу и по-хозяйски стучится.
Брат вышел на крыльцо, нахмурился, явно хотел
разбранить его, но осекся. Солдат стащил шлем с головы —
он был уже седым и старым, — оперся о притолоку
и глухо сказал: “Я с Востока. Помнишь, царь, то пророчество —
кто первым ступит на берег Трои, тот и погибнет первым?”
Брат кивнул — он уже догадался и огляделся украдкой,
но я спряталась за ставней, так что он меня не заметил,
а старый солдат продолжал: “Когда мы пристали к берегу,
все столпились на кораблях, стояли, молчали и медлили.
Главнокомандующий произнес речь, что, мол, то предсказание
признано недействительным и вообще предрассудком,
но люди не шевелились, а кто-то крикнул из строя:
Ну-ка, царь, докажи! И он умолк. Только двое шагнули вперед —
наш молодой господин и соседский Пелеев Ахилл,
и стали тихо о чем-то между собою браниться — я стоял совсем рядом и слышал,
как молодой господин говорил: “Погоди, мирмидонец,
ты же твердил всю дорогу, что Трои не взять без тебя —
так не рискуй прежде времени и пусти меня первым —
это будет недолгая слава”, а Ахилл, набычивши лоб,
тоже не желал уступать первого гиблого подвига.
И в этот миг Одиссей, рыжий такой, с Итаки, бросил вперед свой щит,
прямо на землю, на берег, очень гулко все вышло,
и соскочил на него. Все сразу зашевелились, кое-кто еще сомневался,
но молодой господин уже понял, что это обман,
и рванулся вперед, больше не споря с Ахиллом,
и я видел, как Одиссей засмеялся. Ахилл прыгнул следом, а потом и все остальные...”
Брат оборвал его нетерпеливо: “Ну так что же? Сбылось?” —
и глаза его обежали дом, и двор, и, казалось,
все имение — он уже подсчитывал наше наследство,
этого я ему не простила даже сейчас, хотя и стала добрее...
Солдат кивнул: “Да, сбылось. В самом первом бою, Говорят, его убил Гектор,
но я сам не видел — меня ранили”, — и он приподнял локоть, чтобы бок показать,
а я цеплялась за штору, пытаясь не понимать,
и все равно поняла.
То есть это тогда я решила, что поняла, ты знаешь —
все было так неожиданно, и я ужасно боялась, и решила, что все, конец,
какой-то Гектор убил тебя, и ничего не поделать,
разве что самой умереть... Говорят, я почти умерла,
лежала несколько месяцев и ничего не слышала, не видела, не узнавала,
когда я очнулась, рядом сидел какой-то старик,
я даже не сразу узнала в нем Пелея, того, говорившего длинные тосты,
гладил меня по руке и твердил: “Ничего, ничего...
Мой сын обещал отомстить. Все пройдет, держись, моя девочка”. —
“Твой сын жив, — ответила я, с ненавистью взглянув
в его блеклые синие глазки. — Он жив, и он отомстит, но это уже не важно”,
и хотела заплакать, но не сумела. Пелей весь сгорбился
и тихо сказал: “Ему тоже было пророчество,
что он не вернется с войны... Будь оно проклято все — и Елена, и Троя,
и Агамемнон, и слава, за которою он погнался...” —
“Не за Еленой?” — спросила я. Он покачал головой:
“Сын даже не сватался к ней. Ему важней была слава. Мы ведь живем в глуши...”
И тогда я все поняла, погладила его дряблую щеку и тоже заплакала.
Надо будет когда-нибудь пригласить в гости Пелея —
если ты будешь не против, конечно. Благодаря ему
я все-таки смогла как-то жить. Мне стало так ясно, каково тебе приходилось
в нашей провинции, слыша про подвиги эпигонов, про Фесея, Геракла и прочих,
кого мы уже не застали и кто был еще жив. А Елена — всего лишь повод,
потому что без повода как же можно пробиться к подвигу между больших царей?
Ведь правда? Я догадалась? Ты молчишь — значит, правда, милый...
Уже совсем стемнело — дай я зажгу свечу.
Не хочешь? Ну хорошо, конечно, в темноте лучше,
особенно при такой луне — ты ведь тоже любишь луну, мы ей стольким обязаны.
Когда Пелей ушел тогда, снова явились братья, говорили долго и скучно,
о хозяйстве, наследстве, делах — я даже не слушала,
только когда вдруг старший внезапно начал: “Послушай, ты еще молода,
к нам уже приезжал, когда ты лежала без памяти,
молодой человек из Этолии, из вполне приличной семьи...” —
я на него посмотрела, и он сразу заткнулся,
пробормотав: “Ну ладно, конечно, сейчас еще рано, будет время подумать...” —
“У меня никакого времени больше уже не будет, — ответила я спокойно, —
кончилось мое время”. Весь вылиняв, он ушел, и младший за ним, покорный
и молчаливый — он все-таки лучше меня понимал, как я потом узнала.
А моя старая няня, ты ее не замечал,
но очень ей понравился, подошла и, поправив тихонько подушку, шепнула:
“Не печалься, родная. У нас, у простых людей, есть всякие способы...” —
“Какие тут могут быть способы?” — я отвернулась сердито,
а она все журчала: “Ну, например, отворот...”
Я дала ей пощечину, и она поняла, и совсем не обиделась,
а продолжала еще тише: “Или, раз уж так вышло,
можно сделать портрет...” — “Я не играю в куклы!” —
огрызнулась я, но уже слушала ее шелест, а она, оглянувшись,
в самое ухо шепнула: “Помнишь, когда ты была совсем маленькой,
то подсмотрела, как мы со старой подружкой моей... на перекрестке Царицы...”
И я вспомнила: ночь, полнолуние, перекресток,
я в ночной рубашонке — мне стало страшно одной, и я удрала из терема
в поисках няни. И две старухи что-то поют перед трехликим кумиром,
а между ними мерцает блюдечко с черной водой,
и вода вдруг сделалась белой и лунной, как будто луной наполнилось
блюдце, а в небесах луна внезапно исчезла;
но ничуть не стало темнее, потому что светилось блюдце — как я тогда напугалась!
“Об этом нельзя говорить, теперь это запретили,
но Царица все может, если ее попросить и принести ей жертву,
может мертвое сделать живым или живое мертвым,
может кровь разбавить луною и из вина создать кровь —
только не даром, милая, даром ничего не бывает...” —
“Что ей нужно?” — спросила я — наверное, слишком твердо,
слишком уверенно — няня даже слегка испугалась:
“Это нужно узнать. Попроси у братьев раба, какого-нибудь непутевого,
чтобы они не искали, если он пропадет. И воска, побольше воска,
чтобы образ слепить — тело-то далеко, там, под этой проклятой Троей,
у меня у самой там сынок...”
Тебе неприятно слушать?
Но она была доброй, и ведь она помогла же снова с тобою встретиться,
снова быть вместе, и даже лучше, чем раньше — теперь
мы никогда не расстанемся. Укройся теплей одеялом, дай я его поправлю,
сегодня очень свежо, и луна такая большая...
До того полнолуния было нужно неделю ждать,
и я ждала стиснув зубы, и делала все, что наджо, что говорила няня,
и, наконец, однажды вечером — потому-то я так люблю вечера —
она взяла меня за руку и провела сюда, и сказала: “Смотри!”
Ты стоял в углу, неподвижный и статный, в плаще и латах,
и улыбался печально и тихо — я никогда до этого
не видала твоей улыбки. “Вот он!” — сказала няня. Я подошла поближе,
и коснулась щеки, гладкой и неживой, и ответила: “Это же воск!” —
“Подожди, — прищурилась няня, — пока это правда воск, только воск,
но как только совсем стемнеет...” — и выскользнула из комнаты.
Я села на скамью и начала смотреть на твое немое лицо,
и смотрела, пока, наконец, не увидела: твои губы шевельнулись беззвучно,
но я угадала имя — ты не ее позвал, ты произнес: “Лаодамия!
Иди сюда, Лаодамия — громче я не могу”.
Я подошла и увидела, что ты и вправду вернулся...
Бедная няня! Наутро, когда я бросилась к ней
с криком: “Что я могу сделать? Хочешь, добьюсь, чтобы братья дали тебе свободу,
дали землю и хутор?” — она головой покачала: “Ничего мне не надо, детка,
только вот если с этой проклятой войны придет весточка
о моем сыне — выпроси у братьев еще раба...” Я обещала, конечно,
но когда на шестом году войны сообщили, что сын ее пал смертью храбрых под Троей,
няня уже умерла, а больше никто не умел просить Ночную Царицу...
Говорят, что колдуний в Аиде превращают в волчиц. Я не верю —
она была не волчицей, она была мудрой и доброй, как Земля. Мы ей оба обязаны,
ты ведь тоже ей благодарен, правда? Конечно, правда.
Как всполошились братья, когда я не пустила их в комнату —
говорят, что они боялись, как бы я что над собою не сделала... Может, и так,
ведь они меня тоже любили, по-своему, по-простому,
ничего не умея понять. Потом ворвались насильно, увидали тебя
и застыли, такие же бледные и неподвижные, словно
днем и они становились восковыми. Потом закричали, хотели тебя убить,
бросить в огонь — я сказала: “Тогда и я вместе с ним”,
и они отступились. Вызвали вновь докторов, чтобы те подтвердили
этолийскому парню, что-де невеста его обезумела с горя —
он уехал и скоро женился. Говорят, у них уже детки...
Ну, не надо, не буду об этом, прости. Ты же знаешь, мне никого
не надо, кроме тебя. А наследство? Какое нам дело?
Что нам оставить наследникам, если мы даже умрем — а я не очень уверена,
можем ли мы умереть: ты не можешь, а я — с тобою...
Мы ведь пережили всех. Давно взяли Трою, Ахилл отомстил за тебя
и сгинул, гонясь за славой, и ваш командующий
как-то неладно кончил, уже вернувшись домой — я его не жалею,
говорят, в их стране — как его город звался? ну да это неважно,
наверно, его уже давно переименовали —
говорят, там опять неспокойно. Умерли оба брата,
и перед смертью младший передавал привет тебе — я давно говорила,
он неплохой человек. Где-то в море сгинул рыжий подлец с Итаки —
к нам на днях заходил самозванец, назвавшийся его именем,
но узнавши, чей это дом, убежал на коротких ногах.
И Елена исчезла. Может, ее и не было в Трое,
может, ее придумали все эти большие цари и маленькие герои,
чтобы было за что воевать. Не знаю... Уже не важно.
Ведь правда неважно, милый?
Скоро уже рассветет, и тогда мы уснем.
Солнце важно для тех, кто считает дни по нему, а мы ведь их не считаем,
мы в них не очень и верим, может быть, их никогда
и не было? Ну, не знаю, главное, не тревожься. Надо будет велеть
служанкам выстирать простыни или лучше соткать нам новые — эти совсем истлели.
Ты уже совсем засыпаешь... Спокойного дня, родной мой!
|
|
Зарегистрирован |
Никому не в обиду будь сказано...
|
|
|
Ципор
Гость
email
|
Krasivo.
|
|
Зарегистрирован |
|
|
|
Floriana
Живет здесь
Я люблю этот Форум!
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 1620
|
 |
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #11 В: 07/07/05 в 00:52:22 » |
Цитировать » Править
|
Я-то думала, Келл,Вы человек рациональный, с аналитическим умом и пр., а Вы, оказывается, поэт! 
|
|
Зарегистрирован |
И вообще: предлагали вам когда-нибудь настоящую, должным образом приготовленную чечевичную похлебку? Вот вы ее попробуйте сначала, а потом уже кичитесь своим первородством... (с) Евгений Лукин
|
|
|
Ципор
Гость
email
|
on 07/07/05 в 00:52:22, Floriana wrote:| Я-то думала, Келл,Вы человек рациональный, с аналитическим умом и пр., а Вы, оказывается, поэт! |
|
Поэты не рациональны?
Сомнительный комплимент, однако.
|
|
Зарегистрирован |
|
|
|
Floriana
Живет здесь
Я люблю этот Форум!
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 1620
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #13 В: 07/07/05 в 01:12:35 » |
Цитировать » Править
|
Quote:Поэты не рациональны?
Сомнительный комплимент, однако |
|
Так по мне - лучше быть поэтом. А классический пример рационального поэта - ЧКАшный Курумо-Морхеллен. 
Ну а Келл - человек разностронний, вот что я имею в виду.
|
|
Зарегистрирован |
И вообще: предлагали вам когда-нибудь настоящую, должным образом приготовленную чечевичную похлебку? Вот вы ее попробуйте сначала, а потом уже кичитесь своим первородством... (с) Евгений Лукин
|
|
|
Ципор
Гость
email
|
**А классический пример рационального поэта - ЧКАшный Курумо-Морхеллен.**
М-м... По моему впечатлению, Морхеллен то ли идиот, то ли сволочь, то ли все вместе взятое. В конце книжки более сволочь.
|
| « Изменён в : 07/07/05 в 01:35:02 пользователем: zipor » |
Зарегистрирован |
|
|
|
|
