Удел Могултая - Печатать


    
      
        Удел Могултая
        (/cgi-bin/wirade/YaBB.pl)
      

        Разное >> Вольная слушательня >> Лингвистика
        
(Message started by: serger на 11/05/08 в 23:19:55)

Заголовок: Лингвистика
Прислано пользователем serger на 11/05/08 в 23:19:55

Лекция А.А. Зализняка
"О профессиональной и любительской лингвистике"
на фестивале науки в МГУ 11 октября 2008

Записано lj-user sclon, аудиозапись - http://stream.ifolder.ru/8536808

Я должен предупредить, что мне придется сегодня излагать многое такое, что для лингвистов является прописной истиной, азами профессии. Если бы в подобной лекции кто-то вздумал излагать азы математики, или физики, или химии – это было бы нелепо, поскольку каждый знакомился с ними уже в школе. Но, к несчастью, в школе не проходят никаких азов исторической лингвистики, и о них почти ничего неизвестно людям других профессий.

Я предпочитаю не называть конкретные имена лингвистов-любителей, тем более что многие из них только того и хотят, чтобы их упоминали, хотя бы и в осуждение, чтобы выглядеть серьезными оппонентами, с которыми спорят. Я пытаюсь противостоять не конкретным авторам, а целому любительскому направлению, в сущности, довольно однообразному в своих декларациях и в своем способе действия. В качестве исключения все же назову имя самого известного из таких авторов, имя академика, математика, Анатолия Тимофеевича Фоменко, выступления которого в роли лингвиста-любителя мне уже доводилось печатно критиковать. Безусловно, большинству тех, кто знаком с так называемой «новой хронологией» Фоменко, известны отнюдь не его математические работы, а книги по истории самых разных стран – России, Англии, Рима, Греции, Египта и т.д., которые в изображении Фоменко не имеют ничего общего с привычными представлениями. Но все его рассказы о том, какой же была история этих стран, отличная от наших представлений, не имеют никакого отношения к математике, а практически целиком основаны на рассуждениях о словах, географических названиях и именах людей. И, увы, эти рассуждения, содержат точно те же грубейшие и наивнейшие ошибки, что и у любителей без степеней и званий, т.е. целиком и полностью относятся к сфере любительской лингвистики. Правда, сейчас фантазии Фоменко на тему истории уже тонут в потоке других печатных и телевизионных выступлений такого же рода, безудержно перекраивающих, каждый раз по-своему, историю России и всего мира. Но все же прискорбно, особенно для научной, университетской среды, что в ряду безответственных фантазеров оказался человек высокого научного университетского статуса.

Для большинства людей язык, на котором они говорят, представляет собой не только необходимый для практической жизни инструмент, но, по крайней мере, в какие-то моменты, также и объект живого бескорыстного интереса. Люди самых разных жизненных занятий и уровня образования время от времени задаются вопросами, связанными с языком. Чаще всего, это вопросы о том, что правильнее из тех или иных встречающихся в речи вариантов, например, как правильно: прОдал или продАл, Эксперт или экспЕрт, везде, где бы он НЕ был или везде, где бы он НИ был и т.п. В этих случаях ответы могут иметь некоторую значимость и для практической жизни. Но часто возникают и вопросы, так сказать, бескорыстные, порожденные чистой любознательностью. Например, что в точности означает слово аляповатый, откуда оно произошло, когда оно появилось? Есть ли какая-нибудь связь, скажем, между словами мятый и мята? Или суд и судно? Или калий и кальций? Или укусить и покуситься? И т.д. Школьная традиция, к сожалению, такова, что все такие вопросы остаются за рамками обучения.

В школе обучают грамматике и орфографии родного языка и элементам иностранного, но не дают даже самых первоначальных представлений о том, как языки изменяются во времени. В результате для удовлетворения живого интереса к вопросам, связанным с языком, большинству людей приходится довольствоваться случайными сведениями, которые довелось прочесть или услышать по радио и телевидению. Многие же пытаются получить ответ на эти вопросы путем собственного размышления и догадок. Свободное владение родным языком порождает у них ощущение, что все необходимое знание о предмете тем самым уже дано и остается только немного подумать, чтобы получить правильные ответы. Именно так рождается то, что можно назвать любительской лингвистикой.

Нельзя не признать, что часть вины за такое положение вещей лежит на самих лингвистах, которые мало заботятся о популяризации своей науки. В частности, этимологические словари, которые призваны служить основным собранием сведений о происхождении слов, существуют только в научном варианте, где терминология и аппарат часто оказываются труднодоступными для непрофессионального читателя. Напротив, лингвисты-любители подкупают своих читателей внешней простотой своих рассуждений. Читателю импонирует то, что судя по простодушному характеру этих рассуждений, никакой особой хитрости в таком занятии нет, и он и сам может успешно в нем участвовать.

Основное содержание любительской лингвистики – это рассуждения о происхождении слов. Тут следует заметить, что часто люди просто играют со словами, например, обыгрывают в шутках внешнее сходство двух слов. В этих случаях они не претендуют ни на какие филологические открытия. Они хотят только того, чтобы получилось забавно и остроумно. Всем известны, например, такие игры со словами, как ребусы и шарады. Еще одна подобная игра, популярная в частности у филологов, носит название «Почему не говорят». В этой игре, как и в шарадах, слово разбивается на части, равные каким-то словам, а затем эти слова заменяются на близкие по смыслу. Вот прекрасный пример: Почему не говорят: Красна чья рожа? Ответ подразумевается следующий: Потому что говорят: Ал-кого-лик.

Лингвист с удовольствием поиграет в игру типа Ал-кого-лик , а вот любитель легко может поверить в то, что он открыл таким образом происхождение слова алкоголик. А заглядывать в этимологический словарь, из которого легко узнать, что слово алкоголь пришло из арабского, любитель не сочтет нужным, он больше верит своим принципам. И вот мы уже слышим от любителей, например, что первый слог в слове разум и конец слова хандра – это имя египетского бога Ра. (смех в зале)

Пока человек осознает и признает, что он просто играет со словами или получает чисто эстетическое удовольствие от их созвучия, - это не любительская лингвистика. Это одна из нормальных функций языка. Любительская лингвистика начинается там, где автор заявляет, что он разгадал истинное происхождение слова. Типовое действие любителя состоит в том, что заметив некоторое сходство слов А и Б, заявить: «слово А произошло из слова Б». При этом любителю не важно, принадлежат ли слова одному и тому же языку или разным, являются ли эти языки родственными или неродственными, расположены ли они рядом или в разных концах земного шара. Допустим, заметив, что англ. poop «корма» сходно с рус. пуп, любитель задумается, в чем тут дело. И вот его осенило: английское слово, конечно, произошло из русского, ведь если посмотреть на корабль сзади, то корма где-то посредине его высоты, примерно как пуп. Это объяснения выдуманные, но много других невыдуманных.

Любитель не осознает того, что случаи близкого сходства или даже совпадения внешних оболочек каких-то слов из разных языков не составляют ничего исключительного, особенно если слова короткие. Напротив, с точки зрения теории вероятности, было бы крайне удивительно, если бы это было не так, если бы таких слов не было. Ведь число фонем в любом языке сравнительно невелико, несколько десятков. В буквенных письменностях букв примерно столько же, сколько фонем в языке. А в идеальной письменности каждой фонеме соответствует одна буква. Полистайте, например, английский словарь и вы найдете десятки слов, сходных по звучанию с какими-то из русских слов. Скажем, breast (Брест), beach (бич), boy (бой), bread (бред), plot (плот) и т.д.

Пусть имеется какая-нибудь пара языков, например, такие два родственных языка, как английский и русский. Созвучие английского и русского слова может иметь два принципиально разных источника:

1) наличие исторической связи между этими двумя словами;

2) случайность.

В исторической связи есть два варианта:

1) историческое родство, т.е. происхождение из одного и того же слова того языка, который был общим предком взятых языков. Для английского и русского таким общим предком является праиндоевропейский язык.

2) Заимствование, т.е. тот факт, что либо русское слово было заимствовано из английского языка, либо наоборот.

Например, англ. three и рус. три. (родство)

Англ. dog > рус. дог. (заимствование)

Англ. czar < рус. царь. (заимствование)

Англ. poop и рус. пуп. (совпадение)

Понятно, что чем ближе родство двух языков, тем чаще будут встречаться пары исторически родственных слов, скажем, сходные слова русского и украинского языков в подавляющем большинстве случаев принадлежат именно к первой категории. Напротив, при относительно дальнем родстве, как между английским и русским, доля таких пар невелика. В случае неродственных языков их, естественно, не будет вообще.

Для нашего разбора существенно то, что практически всегда имеются пары со случайным сходством, причем как в родственных, так и в неродственных языках. Конечно, внешние совпадения случаются в тех случаях, когда сравниваемые отрезки короткие. Но могут совпадать и более длинные единицы.

Например, фр. cabane «хижина»

Итал. perina «маленькая груша»

Перс. baran «дождь»

Тур. durak «остановка»

И эта замечательная пара дурак-остановка привлекла внимание И. Бродского и он обыграл ее в эссе о Стамбуле.

Приведенные примеры демонстрируют возможность совпадения целых слов, точнее – целых словоформ. Но представляют интерес также и те случаи, когда созвучны не только словоформы, но также и их корни. Корни, в отличие от слов, не бывают особенно длинными. В любых языках корень слова обычно состоит из 3-5 фонем. Как более короткие, так и более длинные корни малочисленны. Число корней может быть в разных языках различно, но чаще всего – порядка 2-3 тыс. В этой ситуации даже в рамках одного и того же языка практически всегда бывают случаи внешнего совпадения разных корней. Например, в рус. пол (настил), половина, полый и прополка представлены четыре разных корня пол-.

Для лингвиста, разумеется, это наивнейшие примеры, но я в данном случае хотел бы быть понятым не только лингвистами.

При сравнении разных языков случайное созвучие корней – это уже массовое явление, особенно если корень состоит из широко распространенных в языках мира фонем. Возьмем корень рус. мена, менять и посмотрим нет ли в других языках созвучных корней, т.е. таких, которые в русской транскрипции выглядели бы мен или мэн. Ответ довольно ясен: не просто такие корни легко найти в разных языках, более того, оказывается, трудно найти язык, в котором бы не было корня мен с каким-то значением. Вопрос в том, много ли дает, если вы нашли в другом языке корень, который также звучит. Фактически почти ничего.

Случайные совпадения внешних оболочек двух слов может соединиться со случайным совпадением их значений, особенно если под совпадением значения иметь в виду что-то достаточно не точное и понимать значение широко. Случайных созвучий в языках так много, что по элементарным законам теории вероятности в какой-то их доле непременно окажутся близкими также и значения созвучных слов. Таких примеров, когда случайно сходны одновременно и форма, и значение, не слишком много, но они существуют. Примеры, где сходство есть, но никакой исторической связи нет: итал. strano «странный» и рус. странный. Итал. strano < лат. extra, extractus, а странный – это то же, что сторона и т.д. Никакой древней связи нет.….Чеш. vule «воля», и новогреч. vuli «воля». Никакой связи исторической между ними нет, они происходят из совершенно разных источников. Эти примеры показывают, что игра чистых вероятностей при больших величинах фонда, из которого это избирается, всегда даст некоторое количество таких пар. Само по себе такое сходство еще не является свидетельством какой бы то ни было исторической связи между словами.

Ответить на вопрос о том, есть ли такая связь или нет, можно только с помощью профессионального лингвистического анализа, который требует учета гораздо большего количества данных, чем просто внешний вид сравниваемых слов, а именно – требует обширных сведений из истории обоих рассматриваемых языков.

Практический вывод: нельзя принимать всерьез никакое сочинение, в котором какие бы то ни было утверждения основаны только на том, что два слова созвучны без более глубокого анализа источников этого созвучия.

За время существования исторической лингвистики в этой науке было сделано два главных открытия: открытие самого факта, что языки со временем изменяются, и открытие основного принципа их изменения. Первое люди в какой-то мере осознали давно, замечая в частности сходство диалектов или близкородственных языков.

Ныне мы знаем, что в ходе истории любого языка происходят постепенные изменения на всех его уровнях: фонетике, грамматике, значении слов. Конкретный характер этих изменений в разных языках и в разные эпохи различен. Различна скорость этих изменений. Но неизменным не остается ни один живой язык. Неизменны только мертвые языки. Внешний облик слова в ходе истории может меняться чрезвычайно сильно, вплоть до полной неузнаваемости.

Лат. calidus «горячий» в современном французском языке превратилось в то, что пишется вот так chaud, а реально состоит из двух фонем, в транскрипции это [шо]. Вот во что превратилось слово за 2000 лет.

Другой пример. Древнеангл. hlafweard, сложное слово, первое слово – hlaf, то же самое, что русское хлеб, славянское хлеб заимствовано из этого германского слова. Второе weard «хранитель», букв. «хлебохранитель». Через 1000 лет, срок весьма небольшой для языков, это дает англ. lord. Вот примеры разительного изменения (настолько, что между calidus и chaud нет ни одной общей фонемы) того, что может происходить со временем с некоторым словом.

Основной принцип изменения в языке был открыт лишь в 19 веке. И это самое великое достижение исторической лингвистики. И его значение для этой науки не меньшее, чем, скажем, значение открытия закона всемирного тяготения для физики. Этот принцип состоит в том, что внешняя форма слов языка меняется не индивидуальным образом для каждого слова, а в силу процессов так называемых фонетических изменений или иначе – фонетических переходов, охватывающих в данном языке в данную эпоху все без исключения слова, где имеются определенные фонемы или определенные сочетания фонем. Это и есть основополагающий принцип исторической лингвистики. Даже самая диковинная трансформация облика слова в ходе истории – это результат не случайной индивидуальной замены звуков, а последовательно реализованных во всей лексике языка фонетических изменений, происходивших в данном языке в определенный момент в прошлом.

Например, эволюция, которая привела от лат. calidus «горячий» в к франц. chaud может быть представлена в разложении по времени в виде следующей цепи: calidus [калидус] > caldus [кальдус] > cald [кальд] > cald [чальд] > chald [шальд] > chaud [шод] > chaud [шо]. Вот хорошо прослеженная и видимая по памятникам французского языка история этого слова в переходе от этапа к этапу, из чего видно, каким образом может произойти такое чудо, что слово типа [калидус] превращается в слово, звучащее как [шо]. Что существенно здесь: конечно, сами по себе изменения могут казаться более или менее естественными, но главное в том, что они коснулись вовсе не только слова calidus, а на каждом этапе каждый шаг представляет собой изменения, которые произошло во всех словах латинского и, соответственно, - старофранцузского языка, в которых было соответствующее сочетание. Переход, скажем calidus [калидус] > caldus [кальдус] есть не просто переход одной единицы в другую, а есть переход, который постиг всякое i в сочетании между двумя соседними одиночными согласными. Переход caldus [кальдус] > cald [кальд] есть не случайное выпадение us в одном этом слове, а выпадение us во всех решительно словах, которые имели такую слоговую структуру и т.д. Это и есть реализация капитального принципа всеобщности фонетических изменений.

Откуда лингвисты получают сведения о прежнем состоянии языка? Источников здесь два. Прямой источник, возможный для языков, имеющих письменную традицию – это показания письменных памятников того же языка, дошедших от прежних веков. Другой источник логически более сложный, но ныне уже обрабатываемый по детально разработанной строгой методике, – это так называемый сравнительно-исторический анализ, т.е. сравнение данного языка с родственными языками с целью восстановления того общего состояния, из которого развились эти языки. Этот метод пригоден также для бесписьменных языков. Как итог двух веков интенсивного применения этих инструментов исследования, для наиболее изученных языков известна вся их фонетическая история на протяжении большего или меньшего числа веков. Она выглядит всегда как мощная цепь фонетических изменений (своя для каждого языка), расположенных в порядке относительной хронологии, т.е. с точным указанием того, какое изменение произошло раньше, какое – позже.

В результате задачи типа: во что превратилось латинское слово А в современном французском языке, и наоборот: как выглядело латинское слово, из которого произошло французское слово Б, задачи такого типа решаются в современной исторической лингвистике с той же точностью, что и, например, уравнения в алгебре. И то же верно для любых других хорошо изученных языков, например, для современного русского в его соотношении с древнерусским.

Поскольку в каждом языке цепь фонетических изменений своя, между родственными языками имеются закономерные фонетические соответствия. Скажем, в русском языке праиндоевропейское начальное П сохранилось, а в английском в какой-то момент его предыстории перешло в Ф. И поэтому в родственных словах этих двух языков имеет место соответствие начальное рус. П – начальное англ. Ф. Но поскольку родственных слов у английского и русского языков не так много, то это не так наглядно. Для родственных языков примеров было бы гораздо больше. Здесь и дальше хочу предупредить: иллюстрации даются только ради первой фонемы.

Например, рус. пять, англ. five
рус. плыву, англ. flow
рус. полный, англ full
рус. пена, англ foam
рус. паром, англ ferry

Это соответствие рус. П – англ. Ф является прямым следствием того, что цепи фонетических изменений в этих двух языках были разные.

По этим причинам родственные слова двух разных языков почти всегда внешне чем-то различаются, совпадения редки, чем-то различаются, а не совпадают полностью. Внешние различия при этом могут быть весьма глубокими. Иногда то, что идеально соответствует друг другу с точки зрения истории, совершенно не соответствует друг другу в разных языках на уровне современного наблюдения.

Например, рус. зуб, нем. Kamm «гребень»

А как раз полное совпадение двух слов по этим причинам может стать не чем иным, как прямым свидетельством неродственности. Если вы сравниваете рус. пуп и англ. poop, то сам факт, что у них совпадают начальные П уже показывает, что это слова неродственные. Совпадение является аргументом за их неродственность, противоположно тому, как нормально рассуждает любитель. Отсюда ясно, как мало шансов имеет любитель, ничего не знающий обо всех этих цепях фонетических изменений, и видящий только нынешние облики слов, раскрыть истинное происхождение слова.

Но действительно ли принцип всеобщности фонетического изменения действует столь строго и не имеет исключений? Следует признать, на уровне первичного наблюдения отклонения от этого принципа встречаются. Однако опыт исторической лингвистики показал, что такие отклонения не случайны и не хаотичны. При более глубоком исследовании они практически всегда оказываются результатом действия ранее неизвестных, более частных правил, тоже вполне строгих, уточняющих условия действия основного фонетического изменения. Здесь можно привести такой классический пример, как знаменитая статья Карла Вернера, 1877 год, под чрезвычайно показательным названием – «Одно исключение из первого передвижения согласных». Первым передвижением согласных, или законом Гримма по имени первооткрывателя, называют правило фонетического изменения праиндоевропейских согласных в прагерманском языке. Из правила первого передвижения согласных было наблюдено некоторое число исключений. Так вот Вернер открыл, что эти исключения не случайны и не хаотичны, а подчиняются более частному правилу, состоящему в том, что при определенном положении ударения возникал иной фонетический эффект, чем по закону Гримма, но тоже строго определенный. И вот ныне это правило, получившее уже славное имя закона Вернера, стало одним из фундаментальных положений исторической фонетики европейских языков. Это образцовый пример того, что бывает с тем, что сперва выглядит как нарушение регулярности.

Другим источником кажущегося нарушения принципа всеобщности являются случаи заимствования слова из родственного языка или диалекта. Например, рус. благо внешне нарушает определенное правило из истории русского языка. По этому правилу должно было получиться не благо, а болого. Но дело здесь в том, что слово благо пришло в современный язык, не из живого древнерусского языка, где действительно было слово болого, откуда название города Бологое, а из церковнославянского. А для церковнославянского фонетически верным было именно благо.

За рамками этих двух типовых ситуаций остается лишь совершенно незначительное число случаев видимого нарушения указанного принципа. Следует предполагать, что для них просто пока еще не выявлены те частные правила, в силу которых они возникли.

В итоге: для чисто случайных замен одного звука на другой, не являющихся частью никаких более общих процессов, т.е. замен того типа, которые на каждом шагу предполагает любитель, в исторической лингвистике вообще не остается места. Так вот этого фундаментального принципа фонетической эволюции лингвисты-любители не знают. Более того, они и не хотят его знать, даже если им его сформулировать и разъяснить, просто потому что он немедленно становится непреодолимым препятствием на пути их фантазерства.

Любители обычно подают свои фантазии как что-то новое в изучении языка. В действительности же они просто в точности повторяют наивные занятия своих предшественников 18 века. Их просто никак не коснулись великие открытия 19 века в области исторической лингвистики, они об этом ничего не знают. Представьте себе человека, рассуждающего о веществах, которые он встречает в окружающем мире, не подозревая, что у этих веществ есть химический состав – нечто, недоступное глазу, осязанию и обонянию, открывающееся только с помощью выработанных целыми поколениями исследователей профессиональных приемов анализа. Понятно, что именно в таком положении находились любознательные люди в древности, но теперь такой наивный естествоиспытатель не вызовет ничего, кроме усмешки. Увы, не так с языком. Здесь рассуждения точно такой же степени наивности многими принимаются с доверием, хотя ситуация в действительности вполне аналогичная: языкознание трудами поколений исследователей выработало профессиональные приемы изучения истории слов, истории в большинстве случаев совершенно скрытой от того, кто знает только современный вид слова.

Любитель из всей этой проблематики усваивает только то, что фонетический состав слова может изменяться. Это вдохновляет его на то, что для любого слова можно предположить нужную для его идеи замену одного звука на другой. Допустим, предположить, что слово флот – это слово плот, в котором произошел переход П в Ф. В самом деле, у любого любителя заявления типа, типа того, что Т может вообще превращаться в Д, или Б может вообще превращаться в В и т.д. Эти заявления совершенно того же свойства, как у любителя природы, который сообщил бы нам, что вода иногда может принимать форму пара, а иногда – форму льда, но без всякой мысли о том, что эти события происходят лишь при совершенно определенных условиях и без всяких попыток эти условия выяснить. И если современная историческая лингвистика похожа на алгебру с ее строгими методами решения уравнений, то лингвиста-любителя можно сравнить с человеком, который смотрит на уравнение, не зная ни методов решения уравнения, ни способов его проверки, и говорит: «Я думаю, что Х равен 10. Я встречал некоторые уравнения, где Х был равен 10.» (смех в зале)

Характерным свойством лингвиста-любителя является принципиальная нестрогость всего, что он делает, в отличие от профессионала, который считает себя обязанным при анализе происхождения некоторого слова дать точное объяснение каждой фонеме в его составе, лингвист-любитель никогда не проявляет подобной требовательности к себе. Например, он считает вполне допустимым, что вместо ожидаемого Б в разбираемом слове будет В или Ф. Соответственно, вместо Т будет Д, или Ц, или С, или З, или Ш, или Ж. Я не преувеличиваю, это буквально из реальных примеров.

При сравнении слов какие-то буквы он считает возможным отбрасывать, т.е. не принимать во внимание. Какие-то другие, напротив, - домысливать. Он допускает перестановку букв и т.п. Ясно, что при таких безбрежных степенях свободы у любителя нет никаких препятствий к тому, чтобы сравнивать и отождествлять практически что угодно с чем угодно.

Скажем, пилот и полет, саван и зипун, сатир и задира и т.д. Лингвист-любитель катастрофически не замечает того, что его способы действия позволяют дать не только то решение, которое он предлагает, но и множество других, его совершенно не устраивающих, но столь же допустимых с точки зрения его методики. Никакого ответа на вопрос: почему он выбрал именно это решение среди десятков возможных, кроме как: я так вижу, или: это я угадал.
Вообще любителям чужд главный принцип науки как таковой: требование доказать выдвигаемое утверждение или по крайней мере предъявить веские аргументы в его пользу, которые показали бы предпочтительность этого утверждения перед конкурирующими версиями. Любителю совершенно достаточно того, что по его мнению так могло быть.

Среди лингвистов-любителей широко распространен ряд совершенно фантастических, не опирающихся ни на какие реальные факты идей относительно свойств языка, которые можно назвать мифами любительской лингвистики. Первый из таких мифов – это то, что гласные можно вообще не принимать во внимание, достаточно взять так называемый «костяк» согласных. Тут наши любители ничем не отличаются от любителей 18 века, над которыми издевался еще Вольтер, говоря, что вся их наука сводится к тому, что гласные не весят ничего, а согласные – очень мало. Замечу, кстати, что мало кто из любителей удерживается от ссылки, не имеющей никакого отношения к делу и к тому же еще и неверной, что якобы в древних письменностях гласные никогда не писались. Понятно, что этот миф на порядок расширяет возможности для полета фантазии. Например, ничто не мешает любителю объявить первоначально тождественными слова мир, мэр, мера, море, мор, умора, амур, эмир, юмор, что угодно. (смех в зале) М и Р сохраняются, а гласные не имеют значения. В действительности, изменения гласных подчинены столь же строгим закономерностям, что и у согласных, но только более сложно организованным, обычно с более дробной дифференциацией по позициям.

Следующий миф любительской лингвистики – это приоритет письма перед звучащей речью. Для любителя написание первично, а звучание вторично. Это якобы то, как прочли слово. Многие слова, по мнению любителей, возникли из того, что кто-то неправильно прочел некоторое другое слово. Любитель настолько привык к своему умению читать и к своей жизни среди письменных текстов, что он уже не в состоянии осознать, что в истории человечества письменность была уделом совершенно ничтожной части умеющих говорить. Любой живой язык – это средство устного общения, тогда как письменные формы на протяжении последних 4000 лет за вычетом последних двух веков, существовали никак не более чем для одной сотой части языков, а доля грамотных людей в составе человечества была, вероятно, еще в 1000 раз меньше. Представления о приоритете письменного языка над устным – яркий пример того, насколько независим лингвист-любитель от фактов.

На представлении о приоритете написания основан один из самых невежественных, однако чрезвычайно распространенных мифов любительской лингвистики – миф о так называемом «обратном прочтении» слов. Нет, вероятно, ни одного любительского лингвистического сочинения, где не была бы использована эта идея. Миф состоит здесь в том, что кто-то может прочесть слово задом наперед, и результат может войти в язык в качестве нового слова. Допустим, вместо собака появится акабос, вместо Тула – Алут, вместо Мадрид – Дирдам и т.п. Как заверяют нас любители, такое легко может случиться, например, с арабом или этруском, поскольку в их письменностях слова читаются справа налево. Например, араб читает запись Тула и читает привычным для себя способом – Алут. И таким путем якобы может возникнуть новое слово Алут, которое и будет употребляться как новое название города. Невероятно, правда? Но ведь всякий, кто читал эти сочинения, непременно наталкивался на некоторое количество объяснений именно таких. Подобный рассказ отражает столь младенческое понимание того, что такое письмо и чтение, что в первый момент просто невозможно поверить в серьезность тех, кто нам это преподносит. Но преподносят многократно, стократно, большими тиражами.

Каким образом араб вообще может увидеть написанное слово Тула? Если это слово записал другой араб, то он сделал это естественно арабскими буквами и в арабском порядке, т.е. справа налево, и никакому обратному прочтению в этом случае неоткуда взяться. Если это слово написал русский, то он написал его кириллицей, а если, скажем, англичанин, то он написал его латиницей. В обоих случаях, разумеется, – слева направо. Но ведь простой араб не знает кириллицы и латиницы. А если он не простой араб, а такой который обучался кириллице или латинице, то его, естественно, должны были обучить также и тому, в каком направлении они читаются. Единственный персонаж, который бы устроил нашего любителя, это такой араб, который выучил кириллические и латинские буквы, но не подозревает о том, что они читаются слева направо. (смех в зале) Реален ли такой персонаж? Практически, конечно, нет. Но давайте все же допустим, что в качестве редчайшего отклонении от нормы один такой человек на миллион арабов все же найдется. И вот именно этот недоучка однажды увидел где-то написанное по-русски слово Тула и прочел его как Алут. Но он при всей своей недоученности все-таки каким-то образом понял, что это не что-нибудь, а название города. И вот это-то его прочтение и было принято и усвоено миллионами арабов, ближних и дальних, грамотных и неграмотных, простых и образованных. (смех в зале, аплодисменты) Кто может поверить в такую сказочку? Здравомыслящий человек не может. Но для лингвиста-любителя контроль здравым смыслом необязателен.

В рассуждениях лингвистов-любителей обратное прочтение – это событие, которое на каждом шагу происходит в истории слов и порождает в языке слова-перевертыши. И весьма примечательно, что любители очень быстро перестают прикрывать обратные прочтения апелляцией к восточным языкам, а начинают использовать эту операцию просто как удобный рабочий инструмент везде, где им нужно получить для слова другой внешний вид. Например, точно такое же обратное прочтение у них постоянно случается в рамках русского языка или в рамках английского. В реальной жизни обратное прочтение – это операция, которая может встретиться только в словесных играх. Некоторые авторы фантастических повестей действительно любят давать свои героям имена, полученные обратным прочтением. Но в реальной истории языков неизвестно не единого примера того, чтобы слово, вошедшее в живой язык, происходило из обратного прочтения чего бы то ни было. Замечательно, что абсолютное отсутствие таких фактов нисколько не смущает любителя, он из ума решил, что такое должно происходить, и часто во всех языках это использует.

Обратное прочтение как источник появления слов есть абсурд в квадрате, поскольку, во-первых, слова не читают задом наперед, во-вторых, слова живого языка вообще не возникают из письменного источника, если отвлечься только от научных терминов нынешнего времени.

Вывод: Если в некотором сочинении хотя бы об одном слове сказано, что оно произошло из обратного прочтения, знайте, что это фирменный знак дилетантства.

Приведу теперь некоторые примеры из числа любительских этимологий, т.е. объяснений происхождения слова, в изобилии встречающихся в различных публикациях, в Интернете. Ссылаться на конкретных изобретателей не буду, это бессмысленно. Свобода в замене одних звуков на другие сочетается в них с поразительно нелепыми выдумками о том, как возник смысл того или иного слова. По-видимому, просто нет таких двух слов, чтобы любитель не смог придумать, как из смысла первого вывести смысл второго. Например, мы читаем, что слово маска произведено от глагола мазать, это якобы нечто, намазанное на лицо. Хотя достаточно заглянуть в этимологический словарь Фасмера, чтобы узнать, что слово маска пришло в русский язык из нем Maske или франц. masque. Но как я уже говорил, любитель не заглядывает в словарь. К глаголу мазать любитель также возводит слово помада, поскольку по его утверждению имелся и переход З в Д. Хотя из того же словаря Фасмера нетрудно узнать, что слово было заимствовано через немецкое посредство из французского pomade. Тут, правда, можно услышать такое выражение: ну и что из того, что в словаре Фасмера про слово помада сказано именно так? У Фасмера одна гипотеза, а здесь перед нами другая. Чем она хуже? Это чрезвычайно характерное возражение со стороны тех, кому кажется, что по любому вопросу ничего нельзя сказать, кроме того, что есть такое мнение, а есть другое мнение. Поэтому разберу этот пример в качестве образца подробно. Во французском языке слово pomade прозрачнейшим образом делится на корень pomme «яблоко» и суффикс -ade, тоже часто встречающийся. Ясен первоначальный смысл: паста, полученная из яблок. Известно, что в начале данный вид мази изготавливался именно из яблок. При заимствовании в русский язык французского слова такого фонетического состава, судя по другим словам с аналогичной историей, например, баллада, блокада, баррикада, рулада, или другой ряд: мармелад, маскарад и т.д. должно было получиться или помада, или помад. Один из этих двух вариантов мы реально и видим. Таким образом, объяснение Фасмера находится в согласии с ситуацией как во французском, так и в русском языке.

Сравним с этим гипотезу любителя о том, что слово помада – это слово русского происхождения с корнем маз-. Начнем с того, что заявление о том, что имелся переход З в Д просто ложно. Такого перехода в русском языке не было. Замену воображаемого помаза на помада можно оценивать только как уникальное искажение, не имеющее никаких аналогий и никакого объяснения. Далее. При принятии данной версии франц. pomade придется объяснять либо как поразительную случайность, либо как заимствование из русского. Если же это заимствование из русского, то придется признать, что в данном случае заимствованное слово шло не в том хорошо известном направлении, в котором распространялись в Европе новшества косметики, а в противоположном. Впрочем, такие гипотезы часто высказываются по разному поводу. Во-вторых, ничем, кроме некоей фантасмагорической случайности невозможно объяснить, почему взятое из русского языка слово стало легко членимым на французский корень и французский суффикс, да еще при этом корень pomme совпал с названием того плода, из которого помада реально изготавливалась. Как мы видим, версия любителя в каждом из звеньев основана на предположении о том, что произошло нечто случайное, имеющее вероятность, близкую к нулю. Таков ответ на вопрос, почему объяснение, данное в этимологическом словаре, и объяснение любителя – это не просто два разных мнения, а одно из них столь высоко вероятно, что на практическом уровне может быть признано верным, а другое полностью фантастично.

Вот еще несколько примеров любительских этимологий:

Солнце < сол неси, т.е несущее силу

Заметим, что сол и сила – это не одно и то же звучание, неси и -нце – это тоже не одно и то же звучание, но это для любителя мелочи.

Другая этимология: Солнце < со + лн + це , нечто маленькое (уменьшительный суффикс -це), нечто совместное (приставка со-) с луной (лн). (смех в зале, аплодисменты)

Бразилия < брез/брег + или, т.е. берег илистый

Венесуэла < совершенно русское слово венец великий, -икий отброшено.

Молоко – то, что мелют. Доводят до состояния, когда оно мелкое. Как мелют молоко, это интересно. А когда это мелкое кладут в воду, получают млеко, т.е. молоко.

Один из авторов утверждает, что в корне лон- был заключен смысл «жидкость, вода», что видно, по его мнению из слов Лена (река), во-лн-а (прибыль воды), лен (растение, погруженное в воду при отбеливании) и наконец – лень (состояние приятной расслабленности от погружения в воду) (смех в зале, аплодисменты).

Увы, это не злая пародия. Все это реальные примеры, которые я привожу из реальных любительских текстов, рядовые из сотен подобных, потому что тиражи этих сочинений и их объемы баснословны и поразительны.

Особый интерес лингвисты-любители проявляют к именам собственным. Как известно, немало иностранных имен собственных совпадает с теми или иными русскими словами, например, личные имена Боб, Дон, Люк, Кнут, названия городов Вена, Рига, Киль, в Эфиопии есть город Горе, под Ливерпулем река Морда. Эти изыскания дают сотни находок. Все по тем же причинам – фонем мало, их сочетания ограничены.

Лингвист-любитель чрезвычайно склонен к тому, чтобы рассматривать такие совпадения как глубоко знаменательные и пытаться разгадать пути, по которым русские названия пришли на иностранные земли. Как видите, это уже небезобидно в социальном отношении. Ему не приходит в голову, что не меньший успех ожидал бы иностранного лингвиста-любителя, который бы захотел отыскать свои родные слова на карте России. Например, испанский любитель быстро бы сообразил, что Кама и Ока – это испанские слова Cama «кровать» и Oca «гусыня». Итальянец догадался бы, что река Пьяная – это итал. piano «тихая», турок догадался бы, что река Дон – это тур. don «мороз», а река Нева – это тур. neva «богатство» и т.д. Но замечательно, что это забава, а целые книги выходят хорошими тиражами, где только это и составляет их содержание, но только не со стороны турок в нашу сторону, а наоборот – с нашей стороны в турецкую, испанскую, венесуэльскую и т.д.

Я приводил здесь только точные звуковые соответствия. Мне было важно показать, что даже при таком жестком условии соответствий обнаруживается очень много. Но как уже говорилось, любители в действительности никогда не ограничиваются одними лишь точными соответствиями, они легко позволяют себе заменять буквы, или переставлять их, или отбрасывать, или добавлять. Иначе говоря, вместо точного звукового соответствия любитель вполне удовлетворяется тем, что он сам субъективно оценивает как сходство. Понятно, что при таких слабых и неопределенных требований к понятию соответствие, число случаев соответствия возрастает почти неограниченно. Например, могут быть признанными соответствующими слова Цюрих и царек, Лондон и ладонь, это реальные примеры, Перу и первый, Бразилия и поросль, Мексика и Москва. Видимо, москвичи туда пришли и основали Мексику. При этом всегда можно найти не одно русское соответствие, а несколько, и свободно выбирать между ними. Например, для города Берн можно подобрать барин или баран, или бревно, или перина, или Перун. Для слова Кельн можно взять клен, или клин, или колено, или калина, вы же знаете, что гласные не имеют значения, или глина, или холеный, и согласные можно легко менять. Но любитель тем и отличается от научного исследователя, что его совершенно не смущает субъективность и произвольность сделанного им вывода. Ему кажется просто, что он угадал. И вот он с энтузиазмом рассказывает или пишет, что название Кельн произошло от русского слова клен.

Лингвист-любитель охотно погружается в обсуждение письменных памятников прошлого, совершенно забывая или просто ничего не зная, что в прошлом знакомый ему язык был совершенно не таким, каким он его знает.

Вы видели, что для chaud старое состояние могло быть calidus. Так, немало отечественных любителей делают попытки прочесть по-русски, на современном русском языке те или иные надписи или другие тексты, относящиеся к различным векам до нашей эры или к ранним векам нашей эры, причем, совершенно необязательно на территории России. Например, надписи на этрусских или критских монументах и сосудах. Ни одно из таких прочтений не имеет никаких шансов оказаться верным уже по той простой причине, что 25 или 20 веков язык наших предков был до неузнаваемости непохож на современный русский. Например, любитель, увлеченный «чтением» этрусских надписей по-русски, вполне может «прочесть» некоторый отрезок 5 в. до н.э., как русскую словоформу целый, а другой отрезок – как словосочетание в начале. Между тем, сравнительно-историческое языкознание позволяет с достаточной надежностью утверждать, что 25 веков тому назад, в этрусское время язык, на котором говорили предки современных русских, имел в качестве предка нынешнего слова целый реконструируемую форму *kailu-, а начало звучало как *naken-/*nakon-. По чудовищности анахронизма и по степени невежественности рассказ о том, что 25 веков назад где-то звучало русское слово целый, ничем не отличается от рассказа о том, что в ту же эпоху некий мореплаватель прошел в Тихий океан через Панамский канал.

Такова пропасть отделяющая любительские «прочтения» такого рода от всего того, что позволительно всерьез рассматривать как варианты расшифровки. Конечно, попытки этого рода делаются не только в России, но и в других странах. Ту же древнюю надпись, которую российский любитель пытается прочесть по-русски, немецкий любитель попытается прочесть по-немецки, армянский – по-армянски и т.д. Везде с одинаковым шансом на успех.

Среди лингвистов с давнего времени бытует шутка: этруски – это русские. А что? Буквально так, особенно если быстро произнести. А вот у лингвистов-любителей это совсем не шутка. У них это важнейший научный постулат. Мало из нынешних любителей, у кого я не нашел бы в качестве очевидной эту мысль. Для людей, далеких от лингвистики, наверное, не лишне пояснить, почему приравнивание слова этруски к фразе это русские может быть только шуткой. Разумеется, совершенно произвольно само допущение, что предки русских в древности каким-то образом оказались в Италии. Можно об этом даже не говорить, достаточно чисто лингвистических соображений. Прежде всего, слово, к которому восходит нынешнее слово русский, в 1-м тысячелетии н.э. в славянском мире практически наверняка не существовало вообще. А если бы оно даже существовало, то оно должно было иметь вид *rouziskos. С другой стороны, основным названием этрусков у латинян было слово tusci, от которого происходит слово Тоскана. Далее. Слова это русские – это не наименование, это целое предложение, а не существует никаких примеров того, чтобы наименование народа строилось как предложение. Все это помимо того кардинального факта, что у тех этрусских слов, значение которых удалось надежно установить, нет никакого сходства ни с современным русским, ни с тем его предком, который существовал 25 веков назад.

Увлечение любительской лингвистикой в принципе может быть проявлением чистой любознательности. Но, к сожалению, чаще приходится сталкиваться с такой любительской лингвистикой, которая пронизана стремлением обосновать некую более общую идею, обычно некоторую версию происхождения истории целого народа. Практически всегда это версия, приукрашивающая, героизирующая или обеляющая историю собственного народа. Так, например, лингвисты-любители, вдохновляющиеся идеей этрусско-русского тождества, не только смело читают этрусские надписи по-русски, но и очень охотно используют эти свои прочтения в качестве обоснования тезиса о широкой экспансии русских в древности. В частности, в одном из таких сочинений мы читаем: «Из этих надписей следует, что Москва существовала не только до Рима, но именно по ее приказу этруски воздвигли этот город и назвали его в духе русских традиций Мир. Другое дело, что слово Мир, написанное в русской традиции, согласно этрусским правилам следовало читать в обратном направлении, и он стал вычитываться как Рим. В Риме, созданном этрусками, для которых родным был русский язык, а неким солдатским жаргоном – язык этрусский, следовательно, довольно долго звучала русская речь. И лишь много позже, когда в Рим стали переселяться латины, они исказили его, приспособив под свою фонетику и грамматику». Вот довольно типичный пассаж из такого сочинения.

Перед лицом такого размаха, что уж там говорить о такой мелочи, что жители города на Тибре все 28 веков его существования называют его не Рим, а Roma. Пассаж этот служит хорошей иллюстрацией того, сколь далеко могут заходить лингвисты-любители в своих построениях и насколько они могут удаляться даже от собственной лингвистической проблематики.

Подобные выдумки с перекраиванием истории на основе вздорных утверждений любительской лингвистики весьма разнообразны. Например, в одних сочинениях подобного рода объявляется, что следует сжать всю мировую историю до 10 веков. В других – что следует продлить историю русского народа вглубь времен на десятки тысяч лет. И это при том, что даже 2 тысячи лет назад биологические предки русских были у них общими с другими нынешними народами. Любительская лингвистика может приводить авторов к утверждению, что Россия и Ирландия – это в прошлом одна и та же страна. Основание: Россия – это Russia (раша), а Ирландия – Ireland (айаленд), но айаленд нам не подходит, нам подходит Irish (айриш). Костяк согласных одинаков, тождество слов – тождество стран. (смех в зале, аплодисменты). Это замечательный пример Фоменко. Точно так же получается утверждение, что Южная Америка была открыта и колонизована русскими. Увы, тот же источник.

Особо отмечу, что вполне обычно для любителей заявление, будто латынь или английский, или немецкий и т.д. произошли из русского, причем такая национальная гордость при этом играет. Причем даже не из древнего русского, а именно из такого, на котором мы говорим с вами сейчас. Некоторые еще более решительные сообщают нам, что все вообще языки произошли из русского. Это мы могли слышать недавно по телевидению. Ничего более нелепого с точки зрения действительной истории языков нельзя и придумать. Не говорю уже о том, что такие открытия делают люди, которые из 99% языков мира не знают ни единого слова, не знают даже названий этих языков. Но знают, что они все произошли из русского. Увы, этот абсурд тешит самолюбие определенной части читателей, в чем, конечно, и причина того, что такие заявления так охотно делаются.

Надо заметить, что потребность в такого рода мифах обычно возникает у представителей тех народов, которым в ходе истории приходилось страдать от притеснений со стороны более могущественных соседей и которым нужны какие-то дополнительные моральные опоры для самоутверждения. И весьма плачевно подобное проявление комплекса неполноценности у российских авторов.

Особая ветвь любительской лингвистики, доводящая идейную нагрузку этого занятия до логического предела, - это составление на воображаемом древнем языке, созданном средствами любительской лингвистики, текстов, прямо изображающих величие наших предков, и попытка выдать эти тексты за древние. В России главным, самым известным сочинением этого рода является т.н. «Велесова книга», якобы написанная новгородскими волхвами в 9 в. и якобы случайно найденная в 1919 г. Поддельность этого сочинения не вызывает у профессиональных лингвистов никакого сомнения. Я не буду здесь заниматься обоснованием этого. Скажу лишь, что подделка необычайно груба и примитивна. Сочинитель был крайне невежествен в том, что касается древних языков, не имел никакого понятия о том, что языки изменяются во времени. Он представлял себе язык древних славян просто как смесь современных языков: русского, церковнославянского, украинского, польского, чешского и т.д., и именно так строил свои тексты. А кроме того он произвольно искажал слова, заменяя в них буквы, добавляя лишние слоги, обрубая концы и т.п. в наивной вере, что все это создаст впечатление древности. К большому сожалению, как и в случае с другими сочинениями лингвистов-любителей, фальшь здесь хорошо видна только профессиональным лингвистам. Неподготовленный читатель и ныне может оказаться в плену примитивных выдумок о том, как древние русичи успешно сражались с врагами несколько тысячелетий тому назад. Нынешнее время, характеризующееся активным расшатыванием общественного доверия к выводам науки, низкопробная подделка, именуемая «Велесовой книгой», увы, продолжает в какой-то мере использоваться распространителями нелепых исторических фантазий русоцентрической направленности.

По способу пропаганды своих домыслов лингвисты-любители делятся на две категории. Большинство из них прилагает большие усилия к тому, чтобы казаться наукой и именно так себя называют. Между прочим, отсюда можно заключить, что психологически позиции науки пока все же относительно крепки в обществе. Средний читатель хочет думать, что то, что ему понравилось в телевизоре, в книге или в Интернете, - это не вольные фантазии, а наука, пусть не признаваемая косными академическими авторитетами, но именно наука. И чтобы привлечь и повести за собой такого читателя, любитель будет с напором настаивать на том, что он сказал новое слово в науке, и даже открыл новую науку. И на этом пути, конечно, для него очень важно обесценить в глазах читателя профессиональную науку, изобразить всю ее как скопище косных догм, совершенно не нужных свободно мыслящему читателю нашего времени. Поэтому весьма часто дилетантизм бывает агрессивен, он использует принцип «нападение – лучшая защита», а именно – позиция профессионалов объявляется устаревшей наукой, даже прямо – лженаукой, а сами они – косными, закрытыми для всего нового, верящими лишь в высказывания авторитетов, защищающими честь мундира и т.п.

Но ныне появилась и другая категория лингвистов-любителей. Те, кто открыто заявляют, что их утверждения о языке не относятся к науке, а основаны на интуиции, на озарении, на сердечном чувстве. Традиционную науку они ниспровергают с не меньшим напором, чем первые, но уже как бездушную, как не заботящуюся о чувствах народа и т.п. Печальным образом и эта вторая разновидность дилетантизма находит в нашем нынешнем обществе поддержку у некоторой части публики. Вообще ниспровержение традиционной науки стало модным и дает хорошие дивиденды для искателей публичного успеха. И вот мы уже встречаем в печати, например, такую формулировку: «Истина достигается не точной наукой, а общественным согласием». И в сущности, именно эту идею внушает телевидение и радио, когда проводят голосования по самым разным вопросам, что, к сожалению, вполне прозрачно соответствует собственным интересам средств массовой информации, поскольку с принятием этой идеи именно они, а не наука, становятся держателями истины. Телевидение охотно устраивает диспуты между профессионалами и дилетантами. Это выглядит как благородная попытка найти истину в споре. И вероятно, в каких-то случаях в такой надежде и задумано. Но в действительности неизбежно оказывается на радость и на пропаганду дилетантов. Такой диспут выигрывает в глазах большей части публики не тот, на чьей стороне логика, а тот, кто больше поднаторел в пиаровской технологии и меньше стесняется говорить уверенным тоном что угодно, лишь бы это импонировало публике. А таковым, конечно, всегда окажется дилетант, а не ученый. Для дилетанта такой диспут – бесценный подарок, даже если он проиграет в логике, он неизмеримо больше выиграет в том, что получит в глазах публики статус признанного участника научного противоборства. К счастью, пока еще кажется немыслимым, чтобы телевизионными диспутами или телевизионным голосованием устанавливалось что верно и что неверно в химии или физике. Но нельзя гарантировать, что развитие данной тенденции не приведет и к такому.

Здесь нужно особо выделить чрезвычайно важный для дилетантов тезис ценности решительно всех мнений по любому вопросу. В качестве исходного здесь берется положение, с которым естественно согласиться – всякое мнение имеет право на существование. Но далее делается незаметный, а в действительности – капитальный переход к гораздо более сильному тезису – всякое мнение не менее ценно, чем любое другое. Пример я уже демонстрировал на слове помада. При таком постулате оказывается несущественным, изучил ли автор то, что необходимо знать для обоснованного суждения о предмете, и предъявил ли он веские аргументы в пользу своего мнения. Или просто он очень уверен в остроте своего ума и своей интуиции. Увы, в гуманитарных вопросах эта подмена знания информацией о мнениях становится почти общим местом. Вот деталь мелкая, но показательная. Мне никто никогда не писал после лекций записки: «Скажите, «Велесова книга» - это подлинное произведение или подделка?», хотя записки на эти темы очень часто писали. Писали всегда так: «Какое Ваше мнение о «Велесовой книге»?» Мелочь, а как показательна. Разумеется, в гуманитарной сфере действительно много вопросов, по которым пока что мы можем констатировать лишь борьбу мнений с сопоставимым числом серьезных аргументов в пользу каждой из сторон. Более того, есть и такие вопросы, где мало шансов, что когда-либо такая ситуация изменится. Но опасным перекосом является скепсис по поводу всех без исключения ответов на вопросы гуманитарной сферы. Там, где критерий серьезного научного анализа проблемы отброшен, на его место непременно выдвинутся мотивы вкусового, эмоционального и, в особенности, идеологического порядка, со всеми вытекающими отсюда общественными опасностями.

Закончу тем, что укажу простые признаки, по которым любой читатель может сразу же определить, что перед ним не научное сочинение о языке, а любительское.

Сочинение о языке любительское, если в нем встречается хотя бы одно из следующих утверждений:
1) Звук А может переходить в звук Б без уточнения языка и периода времени.
2) Гласные не имеют значения, существенен только костяк согласных.
3) Слово А получилось в результате обратного прочтения слова Б.
4) Такая-то древняя надпись из той или иной страны читается по-русски.
5) Название А какого-то города, какой-то реки, или той или иной дальней страны – это просто искаженное русское слово Б, из чего видно, что эта страна когда-то была населена русскими или они овладели ей.
6) Такие-то языки произошли из русского, того, на котором говорим мы с вами.
7) 3000 или 5000 или 10000 или 70000 лет тому назад русские, именно русские, а не их биологические предки, общие с другими народами, делали то-то и то-то.

Любого из этих утверждений достаточно.

Чтение такого сочинения может даже оказаться занятным, но только твердо знайте: оно из жанра фантастики, сколько бы ни уверял вас автор, что это научное исследование. Все. (аплодисменты)

Заголовок: О неизбежности происхождения человеческого языка
Прислано пользователем serger на 11/14/08 в 22:58:35

"О неизбежности происхождения человеческого языка"
Лекция Светланы Бурлак
(Стенограмма - http://www.polit.ru/lectures/2008/11/07/lang.html, видеозапись - http://www.polit.ru/lectures/2008/09/10/videon_burlak.html)

Я рискую предложить вам тему "о неизбежности происхождения человеческого языка". Тема, надо сказать, очень животрепещущая, почти как "есть ли жизнь на Марсе?" – проверить никто не может, но всем интересно знать. Человеку вообще свойственно стремление узнать причину всего сущего. И это стремление сыграло весьма важную роль, в том числе и в происхождении языка. Я рискую выступить перед вами с такой темой, потому что за последние годы обсуждение ее вышло, в общем, на вполне научный уровень. Уже накоплено огромное количество данных в самых разных науках: и в генетике, и в антропологии, и в этологии, и в когнитивной науке – так что теперь невозможно построить безответственную "сказочную" гипотезу, потому что такая гипотеза неминуемо разобьется о какие-то факты. И это хорошо. Сразу оговорюсь, что обозреть все гипотезы мне будет не под силу. Поэтому если про какую-то интересную вам гипотезу я ничего не скажу – просто потому что не успею, – то у вас будет возможность задать мне вопрос после лекции.

Сразу скажу, что я не буду рассматривать креационистскую гипотезу о том, что язык был привнесен извне – какими-то высшими силами. Не только потому, что это ненаучно, но еще и потому, что такая гипотеза представляет эти высшие силы очень убогими, создавшими настолько никудышный мир, что за ним надо все время бегать и "подкручивать колесики", чтобы все работало. Я считаю, что мир создан так (неважно, кем и чем создан), что "колесики подкручивать" не надо, все работает само. И тема моя именно поэтому звучит "О неизбежности происхождения языка". Я попытаюсь показать, что возникновение человеческого языка было неизбежным результатом эволюции, что другого пути просто не было.

В качестве эпиграфа к докладу я взяла цитату из Б.Ф. Поршнева: «В науке нет такого запретного соседнего или дальнего участка, где висела бы надпись: «Посторонним вход воспрещен». Ученому все дозволено – все перепроверить, все испробовать, все продумать, не действительны ни барьеры дипломов, ни размежевание дисциплин. Запрещено ему только одно: быть неосведомленным о том, что сделано до него в том или ином вопросе, за который он взялся».

Для того, чтобы говорить о языке с эволюционистских позиций (а я именно это намереваюсь сделать), надо понимать, во-первых, что такое язык, и, во-вторых, что такое эволюция.

Может быть, это прозвучит парадоксально, но у лингвистов определения языка нет. Они сами как-то интуитивно понимают, чем они занимаются, и им этого хватает. Для каких-то ясных случаев интуиции достаточно, а на неясные случаи определения нет. И это объяснимо, потому что слово "определить" – от слова «предел». Определить – значит положить пределы, а пределы языка в точности неизвестны. Одна из наиболее известных попыток определить, что такого есть в человеческом языке по сравнению с другими коммуникативными системами, принадлежит американскому лингвисту Ч. Хоккету.

Хоккет выделил такие универсальные свойства языка:

– Семантичность: некоторые элементы языка соотносятся с какими-то элементами окружающего мира. С этим связана произвольность языкового знака – слова в языке независимы от тех природных реалий, которые они обозначают.

– Открытость. Наша коммуникативная система – открытая. Если мы возьмем какую-нибудь коммуникативную систему животных, ну, скажем, хорошо известную коммуникативную систему обезьян-верветок, у которых есть сигналы предупреждения об опасности – на орла, на леопарда и на змею, – то это закрытая система. Вставить туда еще какой-нибудь предупреждающий сигнал у верветок не получится. А человек может добавлять новые сигналы в свою коммуникативную систему в течение своей жизни. Говорится еще о продуктивности языка: из фиксированного набора исходных единиц мы можем составить бесконечное количество сообщений, – и о бесконечности: мы можем составлять сообщения неограниченной длины.

– Культурная преемственность – это понятно.

– Перемещаемость – возможность говорить не только о том, что имеет место здесь и сейчас.

– Дискретность: между языковыми знаками не бывает плавных и незаметных переходов. Любые языковые знаки отличаются друг от друга хотя бы на какой-то, как лингвисты говорят, дифференциальный признак. Например, фразы «Это дом» и «Это том» отличаются друг от друга на звонкость-глухость первого согласного в словах «дом» и «том».

У животных – у многих – сигналы не дискретны. Не дискретны все сигналы, связанные с эмоциями, – чем сильнее эмоция, тем сильнее сигнал. Но у некоторых видов животных есть коммуникативные системы, которые действительно дискретны. Вот, в частности, система верветок вполне дискретна. И там нет плавных и незаметных переходов от сигнала "орла" к сигналу "змеи" или от сигнала "змеи" к сигналу "леопарда". У сусликов (наиболее эволюционно "продвинутых") тоже система дискретная: свист – это "опасность сверху", щебет – это "опасность с земли". И переходов нет. У более примитивных видов сусликов используется недискретная система: чем больше особь боится, тем меньше в ее вокализации щебета и больше свиста.

– Важное свойство языка – это уклончивость. Наша коммуникативная система позволяет нам выражать не только то, что мы считаем правдой, но и то, что не считаем правдой ни мы, ни наш собеседник. Это позволяет нам не только сочинять сказки, но и формулировать научные гипотезы, потому что когда гипотеза формулируется, то исследователь и сам еще может быть не уверен в том, что она правильна. И слушатели могут быть не уверены в том, что она правильна. Но коммуникативная система дает возможность сформулировать эту гипотезу, поскольку мы не связаны необходимостью жестко следовать тому, что считается правдой на данный момент. А когда гипотеза сформулирована, ее можно осмыслить, продумать, проверить и так далее.

– Рефлексивность – это возможность рассуждать на языке о самом языке – то, чем мы сейчас заняты.

– Двойное членение: из знаков составляются знаки, а минимальные знаки состоят из отдельных элементов, которые знаками не являются.

– Иерархичность – тоже понятно.

– Имена собственные есть в любом языке, это тоже понятно.

– Шифтеры – это такие слова, которые меняют свое значение в разных актах речи. Когда я говорю, то, слово «я» означает меня, Светлану Бурлак. Когда будет говорить, допустим, Борис Долгин, то, если он скажет слово «я», это будет обозначать уже не меня, а его.

– Независимость смысла языковых знаков от их физического носителя: одну и ту же информацию мы можем передать и устно, и письменно, и жестовым языком глухих, и азбукой Морзе, и т.д.

Борис Долгин: Я не уверен, что всем было понятно насчет культурной преемственности. Речь ведь о том, что язык передается из поколения в поколение именно культурным образом, а не генетически.

Светлана Бурлак: Да. Речь идет о том, что язык передается не генетическим путем. Действительно, любой человек может выучить любой язык, если в соответствующий период своей жизни, в раннем детстве, он получит доступ к этому языку. И какие у него гены, какие у него биологические родители, будет неважно.

Дальше, естественно, встал вопрос: а верно ли, что эти свойства отличают человеческий язык от коммуникативных систем животных? Может быть, у них тоже есть что-то подобное?

Ну, во-первых, животные бывают разные. Гуманитарии часто говорят: человек и "животные", объединяя всех представителей животного мира воедино. А биологи говорят о разных видах, потому что у разных видов коммуникативные системы действительно бывают устроены очень по-разному, даже в рамках одного семейства или рода могут быть существенные различия.

Оказалось, что у животных многие из перечисленных признаков имеются, отчасти я этого уже касалась.

Произвольность знака возникает в коммуникативной системе всякий раз, когда действие отрывается от непосредственной биологической пользы и переходит в коммуникативную сферу. Там уже главным становится то, чтобы его лучше распознали детекторы – такие устройства в мозгу, которые распознают некоторые характеристики окружающей действительности. Детекторы устроены довольно примитивно, поэтому то, что они должны распознавать, должно быть устроено достаточно контрастно, выпукло, выраженно. И когда какое-то действие начинает отбираться именно на распознаваемость детекторами, оно становится очень, по выражению одного этолога, "раскоряченным".

Двойное членение также можно усмотреть в коммуникативных сигналах животных. Можно его усмотреть, например, в песне певчих птиц, можно его усмотреть в позных сигналах, потому что поза состоит из движений разных частей тела, а каждое движение отдельной части тела никакой сигнальной информации не несет – информация появляется, только когда они производятся в комплексе и животное удерживает их достаточно приличное количество времени. А из таких отдельных сигналов при помощи либо диалогов – обменов поз друг с другом, – либо, как у серого гуся в триумфальной церемонии – смены таких сигнальных поз одной особью – порождается смысл большего масштаба.

В общем, почти все есть. И особенно хорошо это подтвердили так называемые "языковые проекты" – опыты по обучению человекообразных обезьян различным языкам-посредникам. Вот Уошо, чей портрет вы видите на слайде, обучалась американскому жестовому языку глухонемых, правда, в несколько модифицированной версии. Действительно, каждый жест соответствовал тому слову, которому он соответствует в языке глухонемых. Но в языке глухонемых есть не только слова. Там есть еще грамматика. Люди без лингвистического образования зачастую под "языком" понимают слова, и только слова. Помните: "Что вы читаете?" – "Слова, слова, слова!"? На самом деле вы читаете не слова, а предложения, а в предложениях есть грамматика. И это вещь существенная. В том, что учила Уошо, грамматика соответствовала скорее устному английскому, чем настоящему амслену. Поэтому носители амслена, настоящие глухие, у которых этот язык был родной, жаловались, что они не могут понять Уошо, не видят никакой жестовой речи, хотя тренеры-экспериментаторы вполне ее понимали.

На следующем слайде вы видите не менее великого примата – бонобо Канзи. То, что перед ним раскрыто, – это клавиатура с лексиграммами. Каждый квадратик в этом альбоме – это слово. Очень и очень абстрактный символ. (Я бы, кажется, столько не запомнила, а он запомнил.) И при помощи этих символов он может, тыкая в них пальцем, как вы видите на слайде, общаться со своим тренером. Он, кстати, понимает устный английский, поэтому отвечать ему можно просто по-английски. Притом, что устному английскому его никто не учил, он сам научился.

Про языковые проекты я подробно рассказывать не буду. Про это есть большая и хорошая книга З.А. Зориной и А.А. Смирновой «О чем рассказали говорящие обезьяны». И если вы хотите узнать подробности о языковых проектах, читайте эту книгу, она очень хорошая, не пожалеете.

Существенно отметить вот что: практически всеми теми свойствами, которые назывались уникальными для человеческого языка, – какое ни возьми, – обезьяны успешно овладели. Им оказались доступны и дискретность, и уклончивость, и возможность делать знаки из знаков и членить знаки на элементарные составляющие, не имеющие собственного смысла. Жесты языка глухих членятся на элементарные составляющие, так называемые хиремы. Отдельная хирема никакого смысла не несет, но совокупность хирем дает жест, а жест – это уже слово, а слово – это смысл. Они умеют шутить, ругаться, причем никто их этому не учил, они догадываются сами. Тем не менее, о том, что они полностью овладели человеческим языком, говорить не приходится. Говорят обычно, что они овладели человеческим языком "примерно на уровне 2-летнего ребенка" – а это та стадия детской речи, которая предшествует настоящему языку. И здесь как раз очень нехорошо, что у лингвистов нет определения языка, потому что биологи, предъявляя достижения "говорящих" обезьян, спрашивают, язык это или не язык, – а лингвистам и ответить нечего. И нередко отвечают, как в известном анекдоте: "Неплохо, но не Ойстрах!". Поэтому возникла необходимость сформулировать уникальные свойства языка как-то по-другому, так, чтобы достижения даже самых одаренных обезьян под это не подходили.

Американские лингвисты С. Пинкер и Р. Джэкендофф сформулировали такие уникальные свойства языка (вы их видите на слайде).

– Речепроизводство, подконтрольное воле. У нас действительно речь управляется корой головного мозга. У обезьян вся вокализация, вся звуковая коммуникация – это чистые эмоции, которые управляются из подкорки.

– Фонетический анализ: мы способны проводить довольно тонкие различия между звуками языка. Например, «д» и «т» в словах «дом» и «том» отличаются друг от друга минимально, – и тем не менее мы способны их не перепутать. И мы способны не просто проводить различия между «д» и «т», предъявленных как отдельные стимулы, а опознать любой из этих звуков в потоке речи – очень быстрой, где зачастую даже «д»-то никакого нет, а есть только переходы к нему от соседних звуков.

– Фонология. Звуки языка организованы в систему. Тот же признак "глухость–звонкость" проходит через весь русский язык. Есть несколько непарных согласных, но большинство все-таки имеют пары. Признак "твердость–мягкость" проходит через весь язык. Есть и другие признаки, про которые я сейчас не буду рассказывать. У животных, вроде бы, не обнаружено коммуникативных систем, в которых бы набор минимальных незначимых элементов, на которые членятся знаки, образовывал какие-то подобные ряды.

– Аффиксальное словообразование (не во всех языках реально используется, но, тем не менее, все люди к этому способны): добавить к слову какой-то кусок, который не является словом, а является, скажем, приставкой или суффиксом, и получить новое слово: ехать – приехать, говорить – разговор и т.п.

– Есть некоторые слова и части слов, которые не соответствуют никаким элементам окружающей действительности, а служат для связи слов в предложении. Например, союз «и» или падежные окончания.

– В синтаксисе есть иерархические связи. Возможно, вы слышали про "непосредственные составляющие". Слова бывают главные, бывают зависимые. Но в это я сейчас тоже углубляться не буду.

– Информация о сочетаемости, встроенная в значение слов – не всякое слово со всяким может сочетаться.

– И еще одно свойство, которое есть у человека, но которого, вроде бы, не демонстрируют даже антропоиды в языковых проектах, – это желание обнаруживать слова. Нередко даже на доречевой стадии ребенок задает вопросы о том, как называется тот или иной предмет. Мой сын на соответствующей стадии просто тыкал пальцем во все подряд и произносил, не раскрывая рта: "Км?". Потом – через некоторое время – перестал. После этого, когда он начал говорить, он все эти слова уже знал. На этом примере достаточно наглядно видно, как у человека работает желание обнаруживать слова.

Еще одно важное свойство языка – его достраиваемость. Мы не учим язык, когда мы овладеваем им в детстве, – мы его достраиваем. Увидели некоторые формы – и уже можем достроить пропорцию. Например, в той пропорции, которую вы сейчас видите на слайде, вы, очевидным образом, с легкостью достроите форму тиранозаврами. И это очень важное свойство языка. Вроде бы, больше ни у какой коммуникативной системы такого свойства нет. Даже у тех языков-посредников, которыми овладевают антропоиды, свойство достраиваемости не обнаружено.

Следующий вопрос – является ли язык врожденным. Если у нашей коммуникативной системы имеется такое количество нетривиальных свойств, может быть, все это в нас уже заложено от рождения, запрограммировано генетически? С этим связана идея "языкового органа" – такого участка мозга, который занят только языком и не выполняет никаких других задач. Сначала казалось, что так оно и есть. На слайде вы видите схематическое изображение мозга, черными стрелочками указаны зона Брока и зона Вернике, которые действительно играют очень большую роль в обеспечении языка. Они обычно бывают в левом полушарии, хотя и не всегда. И поражение этих зон действительно вызывает афазию. Но как выяснилось, когда разрешающие способности приборов несколько увеличились, во время использования языка – и устного, и письменного, и жестового – активируются далеко не только эти зоны. Вот посмотрите, здесь, на следующем слайде, показаны те области, которые активируются во время устной речи. Можно видеть, что это далеко не только зона Брока и зона Вернике.

Как не устает повторять в своих лекциях и интервью Татьяна Владимировна Черниговская, в мозге связано все со всем. И при устной речи, когда мы слышим слово, у нас немножко возбуждаются нейроны, которые распознают соответствующий предмет на вид, на запах, на слух, на вкус, если этот предмет имеет вкус. Активизируются какие-то нейроны, ответственные за поведенческие программы, связанные с этим предметом. И это очень важно, потому что мозг, собственно, для того и сделан, чтобы формировать поведенческие программы, чтобы от вида, запаха, вкуса, осязания и т.д. могла запуститься соответствующая поведенческая программа. Язык просто встраивается в эту систему. Если до языка поведенческая программа могла запускаться от внешних чувств, то с появлением языка те же самые поведенческие программы обретают возможность быть запущенными еще и от слов – звучащих, увиденных в виде жестов или написанных.

Следующий вопрос – это вопрос о том, не существует ли "гена языка"? Ведь что-то врожденное в языке явно есть, какая-то способность к овладению им, по крайней мере. "Гены языка" действительно находят, и чем дальше, тем больше. Но это связано со многими разными причинами. Дело в том, что возможность существования языка обусловлена слаженной работой очень многих механизмов. И сбой в любом из них будет вызывать проблемы с языком. Если нарушена зона Брока, которая отвечает за последовательности действий, то, соответственно, не будет последовательностей действий. Не будет, во-первых, последовательностей артикуляционных действий, которые производят звук за звуком, так что получается слово, и потом предложение. И не будет понимания грамматических последовательностей (соответственно, будут трудности с синтаксическим анализом). Если повреждена зона Вернике, то будут проблемы с хранением в памяти (и извлечением из памяти) образов этих слов. Если повреждена, например, оперативная память, человек не сможет анализировать предложения, потому что целое длинное предложение у него просто в оперативной памяти не уместится. А значит, он не сможет обобщить какие-то сведения о том, как устроено такое предложение. Если не будет в полном объеме реализован тонкий контроль дыхания, то трудно будет, например, подавать воздух на голосовые связки не весь сразу, а порциями. К тому же для правильного речевого дыхания, как установил отечественный исследователь Н.И. Жинкин, необходимо еще совершать так называемые "парадоксальные" движения диафрагмы (парадоксальными они называются потому, что на выдохе производятся движения, соответствующие вдоху). Это позволяет компрессировать звучание в обозримые для слуха рамки. Механизмов, так или иначе связанных с функционированием языка, достаточно много. И, соответственно, если гены могут влиять на любой из них, они тем самым будут влиять и на язык.

Нередко, когда рассуждают о происхождении языка и вообще об эволюции человека (и даже вообще просто об эволюции), эволюцию воспринимают прежде всего как последовательный ряд мутаций: заменится в молекуле ДНК какой-нибудь один нуклеотид на другой, или, к примеру, переставится какой-нибудь кусочек наоборот или на другую хромосому, или вовсе отрежется, – и появится у организма новое свойство. А дальше, если это свойство окажется полезным, то соответствующий ген будет передаваться и передаваться. Но на самом деле развитие устроено сложнее. Отбор работает не с генами. Отбор работает с фенотипами (фенотип – это совокупность внешних признаков организма). Какими генами достигнут соответствующий фенотип, природе не важно. Главное, чтобы получился "удачный" фенотип.

Борис Долгин: Смотрите лекцию Еськова.

Светлана Бурлак: Да, я думаю, в лекции Еськова это должно быть сказано более подробно. У нас регуляционный онтогенез. Это значит, что на наше развитие оказывают влияние не только гены, но и окружающая среда. Кроме того, в организме имеются корреляции. Если представить себе организм, у которого будет какое-то одно свойство, но не будет остальных, которые обеспечивают работу этого одного, тогда это свойство будет не только бесполезно, но и вредно, потому что оно не сможет работать.

В любой популяции – при помощи комбинирования генов (если есть половое размножение, то гены будут комбинироваться) плюс воздействия окружающей среды – появляются различные фенотипы с различной частотностью. Если какой-то фенотип окажется в целом хорошим – обращаю внимание: фенотип в целом как определенный комплекс, как определенный баланс свойств, – то преимущество получит та популяция, где такой фенотип будет появляться чаще. Какими генами это будет обеспечиваться, совершенно не важно. Но в конце концов, скорее всего, сформируется генокопия данной модификации. На слайде вы видите разницу между модификацией и ее генокопией – мутацией. Модификация устроена так: при условиях Х появляется фенотип А, а если не было условий Х, то и фенотип получается другой. Генокопия – это закрепление такого фенотипа в геноме, когда при любых условиях наследуется нужный фенотип. Если фенотип оказался выигрышным, то такая генокопия рано или поздно появится, и этот комплекс свойств действительно будет передаваться по наследству. Может даже появиться не одна генокопия, а несколько – например, как говорилось в лекции Светланы Боринской, существует несколько вариантов генетического обеспечения устойчивости к малярии.

Дальше вступает в силу естественный отбор. Скажу сразу: естественный отбор – это не только гибель тех, кто хуже приспособлен. И не только ограничение участия этих хуже приспособленных особей в размножении. Естественный отбор – это еще и сортировка особей.

Для приматов, которые являются животными социальными (а на самом деле не только для приматов, но и для очень многих других животных), социальная среда очень важна. Она составляет очень важную часть окружающей среды, потому что, с одной стороны, сородич – это главный конкурент, он претендует на те же ресурсы – пищу, укрытия и т.д. А с другой стороны, именно в социальной среде будет выбираться половой партнер.

Коммуникативная система помогает сортировке особей. Те особи, которые лучше приспособлены к некоторому типу местообитания, получают в нем свои участки. Те, которые оказываются хуже приспособленными, в том числе по части коммуникации, оказываются отсеянными на какие-то края, на неудобья. И это, видимо, играло решающую роль в формировании человека и, соответственно, человеческого языка. Дело в том, что ранние австралопитековые жили в лесу. Строение их конечностей не оставляет у исследователей никаких сомнений в этом. Они жили в лесу, и пальцы и кисти у них были такие, какие необходимы для успешного лазания по деревьям. Теперь же на том месте, где находят кости этих австралопитеков, саванна. Отсюда можно сделать вывод, что в какой-то момент происходил переход от леса к саванне. Появилась новая экологическая ниша. Те, кто был хорошо приспособлен к жизни в лесу, кто мог встроиться в лесные группировки, остались в лесу и встроились в лесные группировки. Они живут там и по сей день – это обезьяны. Те, кто был плохо приспособлен для жизни в лесу, те отсеялись на опушки, окраины, неудобья. Но оказалось, что на этих неудобьях, в принципе, тоже можно жить. По крайней мере, еды хватает – при некоторой сообразительности. Соответственно, получилось так, что жители этих окраинных неудобий смогли сформировать свои группировки. И эти группировки дали начало новым видам, в конце концов, нашему виду "человек разумный".

Смена лесов саваннами была очень длительной и постепенной. Сначала были леса, потом – мозаичные ландшафты с преобладанием саванны, и, наконец, просто саванна. Вот на этом фоне и возникает человеческий язык.

Следующий вопрос: для чего он возникает? Если у нас есть эволюция и в основе ее лежит естественный отбор, значит, язык должен давать преимущество в естественном отборе. Какое же? И вот тут гипотез колоссальное количество. Есть, например, гипотеза социальной калькуляции (ее выдвинул американский лингвист Дерек Бикертон). Человек – животное социальное, значит, ему все время надо подсчитывать, кто кому за что и сколько должен. А это уже открывает путь к синтаксическим валентностям. У слова "должен" пять валентностей – кто, кому, чего, за что и сколько. И на этом фоне – в рамках данной гипотезы – развивается грамматика. А грамматика – это и есть человеческий язык (такой подход характерен для лингвистов). Но на самом деле, как показывают данные приматологов, все это можно делать и без языка. Опыты де Ваала с капуцинами показывают, что такие чувства, как чувство социальной справедливости, чувство собственности (и право собственности), понимание родственных отношений, формирование дружеских связей и тому подобное, вполне возможны в обезьяньих сообществах без всякого участия языка. Они вполне понимают, кто, кому, за что и сколько должен, и даже умеют, как показывают опыты де Ваала, это корректировать в разные моменты в зависимости от ситуации. Подробно рассказывать об этих экспериментах я не буду, потому что времени нет, хотя они действительно интересны.

Вообще стоит отметить, что даже в нашем обществе многие социальные функции выполняются без языка. Мы определяем ранг человека до того, как он начал что-то говорить, по его манере держаться, по его походке и по разным другим признакам. Выбираем полового партнера, во многом полагаясь на запах, на пропорции фигуры. Ухаживаем опять же не словесно, а при помощи объятий, поцелуев, успокаиваем поглаживанием по голове. Это все идет мимо сознания, и какой текст произносится при этом, не так уж и важно. Если же текст произносится, то более важна интонация, чем непосредственный смысл слов: если тот же самый текст предъявить в написанном виде, он не окажет соответствующего воздействия. Так что язык для социальных функций нам не очень нужен.

Еще одна замечательная гипотеза – гипотеза груминга (автор – Р.Данбар). На слайде вы видите груминг – это макаки грумингуют друг друга, обыскивают шерсть. Это такое дружеское занятие, очень умиротворяющее. Люди тоже такое любят, поэтому многие охотно дают себя, например, причесывать другому человеку ради примерно таких же ощущений.

Данбар подсчитал, что чем больше мозг, тем бОльшую группу может себе позволить вид, обладающий таким мозгом. С другой стороны, чем больше группа, тем больше социальных связей, тем больше времени придется тратить на груминг. А времени в сутках 24 часа – и не больше. И при этом надо еще когда-то есть, спать и остальными делами заниматься. Поэтому груминг, соответственно, не может увеличиваться во времени бесконечно, а значит, нужна замена грумингу, – и так, по Данбару, возникает язык. По-моему, эта гипотеза, хоть и остроумна, но не очень основательна, потому что сложная грамматика и сложная фонетика, которые имеются в человеческом языке, для этого не нужны. Социальные связи вполне можно было бы поддерживать при помощи вокализаций. Но такой затратный тип вокализаций, как членораздельная речь, для этого не обязателен. Например, гиббоны поют дуэтом, и хотя их пение не членораздельно, оно вполне успешно поддерживает социальные связи.

Высказывалась также гипотеза обмана и его разоблачения (об этом можно прочитать у Т. Дикона): все более тонкий обман со стороны одних особей и все более тонкое разоблачение этого обмана со стороны других. В рамках этой гипотезы язык предстает как своего рода "гонка вооружений": говорящие обманывают, а слушающие разоблачают. Эта гипотеза тоже неверна, потому что если бы это было так, то преимущество получили бы те, кто не умеет говорить, потому что они бы не понимали, что им говорят обманщики, и обмануть их было бы невозможно.

Была гипотеза (Н. Хомского) о том, что язык возник вообще не для обмена информацией, а для мышления. И сложность его обусловлена тем, что мышление оперирует сложными конструкциями со сложным синтаксисом. Но и эта гипотеза тоже вряд ли верна. Детям-"маугли" никто мыслить не мешает. Но при отсутствии предъявления языка во время так называемого "критического периода" язык у них не развивается. Опять же, сложные приспособления для звучащей речи в этом случае были бы не нужны. А они у нас есть. Знаменитая опущенная гортань, которая позволяет нам осуществлять членораздельную звучащую речь, заодно создает достаточно большой риск подавиться, потому что есть и дышать одновременно у нас не выходит. У обезьян это получается, а у нас нет. Но зато гортань создает возможности для членораздельной речи.

Далее, была гипотеза, что разговор – это такой спорт (автор – Ж.-Л. Десаль). И тот, кто сумеет превзойти соперника в разговоре, получает преимущество при половом отборе. Действительно, в архаических обществах практика словесных "поединков" встречается. Но это, на мой взгляд, скорее можно рассматривать как некий индикатор общих умственных способностей. Насколько они у человека есть, так сразу по нему не видно. А вот если он бодро говорит, бодро оперирует словами, то, может быть, он и какими-то другими мыслительными категориями будет оперировать столь же бодро, и, соответственно, перед окружающей действительностью не спасует. Разговор в таком случае – просто индикатор. А индикатор, который врет, не нужен. Он бесполезен и даже вреден.

Была еще гипотеза игры (автор – К. Найт). Согласно ей, язык возник не для передачи информации, а для игры, потому что передавать информацию – дело слишком затратное. Делаешь какое-нибудь заметное действие – так оно не только друзьям, но и врагам передает информацию. Тогда, может быть, вообще выгоднее молчать, никому ничего не говорить, а, наоборот, смотреть, может быть, другие что-нибудь скажут. Естественно, на такой базе язык возникнуть не может, потому что если все будут молчать и ничего не говорить, то ничего и не будет. Но и игра едва ли была движущей силой глоттогенеза: если вид не может себе позволить энергетические затраты и "демаскировку" ради передачи информации, то вряд ли он сможет себе позволить все это ради игры.

Но это на самом деле не загадка языка, это загадка любой коммуникации – зачем она существует. Так вот коммуникация, оказывается, очень нужна. Без коммуникации жить можно, но плохо и недолго. И это очень хорошо демонстрируют изображенные на слайде симпатичные зверушки – австралийские сумчатые мыши (этот пример я почерпнула из готовящейся к изданию книги В.С. Фридмана, посвященной эволюции коммуникации в мире животных). У них коммуникации нет. Поэтому они как видят, скажем, соседа по территории, так, "ничего не говоря", бросаются драться. Как видят полового партнера, так бросаются копулировать, опять же, ничего не сообщая о своих намерениях. И от такой "бессловесной" жизни самцы этих самых зверушек не переживают сезона размножения. Все они дохнут – и, судя по анализам, от стресса. Так что коммуникация очень важна. Она, в числе прочего, помогает снимать стресс.

На самом деле, коммуникация нужна не только для "говорящих" и не только для "слушающих" (или, в более корректной формулировке: "подающих сигнал" и "принимающих сигнал", потому что сигналы могут быть не только звуковые, но и позные), она даже не организует отношения в паре "говорящий" – "слушающий". Коммуникация организует вид в целом или, по крайней мере, популяцию. При помощи коммуникации формируется та самая структура группировок, в которую надо встроиться, чтобы остаться на удобном месте обитания. Именно провалы в коммуникации и невозможность встроиться в нормальную лесную группировку привели к тому, что какие-то обезьяны – наши предки – оказались оттеснены в "лесо-саванны" и неудобные места обитания. В старой системе коммуникации эти "маргиналы" были не сильны – пришлось развивать новую (которая в итоге и стала нашим языком).

Именно коммуникация осуществляет ту самую сортировку особей, которая потом приводит к образованию новых видов.

Ну, об эволюции человека я долго говорить не буду. Эволюционное древо за последние годы очень сильно пополнилось разными новыми видами, и классификации менялись, и интерпретации менялись. Стало, вроде бы, ясно, что неандерталец не был нашим предком. А кто был? По некоторым версиям, Homo ergaster, по другим – Homo antecessor (если он не является разновидностью все того же Homo ergaster). Еще по некоторым версиям – Homo helmei (если его стоит выделять в отдельный вид). В общем, дело достаточно запутанное, и об этом я сейчас рассказывать не буду, разве что покажу несколько картинок для увеселения почтеннейшей публики (взятых с сайта macroevolution.narod.ru). Вот так реконструированы наши предки: австралопитек афарский, Homo habilis, Homo floresiensis (человек с острова Флорес, он же "хоббит").

Этот замечательный "хоббит", нарисованный здесь в виде благообразного немолодого охотника, похоронил гипотезу "мозгового Рубикона". Была такая гипотеза, что язык появляется автоматически, когда мозг достигает определенной массы. У архантропа (так называют и питекантропа, и синантропа, т.е. и Homo ergaster, и Homo erectus) мозг уже имеет такой объем, при каком человеческий ребенок овладевает языком. Из этого делался вывод, что, наверное, у архантропов тоже речь была. Но, оказывается, все остальное, что умеет делать архантроп, можно делать при существенно меньшей массе мозга. "Хоббит" был ростом всего около метра, и объем мозга у него соответствующий (пропорционально), тем не менее, он умел делать все, что умели делать нормальные архантропы.

На следующем слайде более недавние наши предки – Homo erectus, Homo antecessor (на слайде – наполовину восстановленный), неандерталец и кроманьонец. (неандерталец – тот, который рыжий и приземистый). Но это просто так, для увеселения, потому что если череп (половину которого мы видим у Homo antecessor) – это факт, то реконструкция облика – это интерпретация. Интерпретации могут поменяться завтра же. Поэтому эти слайды я включила в лекцию просто, чтобы не скучно было.

Эволюцию языка я начну с тех эволюционных предпосылок, которые имелись у приматов. Приматы – это морфологически не очень специализированные животные, но зато они животные групповые и высоко социальные. Их главный козырь – это понимание причинно-следственных связей. Главная адаптация приматов – это адаптация к когнитивной нише. Из одной работы (авторы – Е. Бартер и А. Петерс) я почерпнула замечательную цитату: "в чем люди сильны, – так это в перепрыгивании от исходных фактов к конечным выводам: нам достаточно двух-трех крупиц информации, чтобы построить на их основании модель или правило и увериться, что решение проблемы у нас в кармане и можно переходить к следующей". Вот сейчас мы в некотором смысле ровно этим и занимаемся. Но это наша специализация в природе, это тот тупик эволюции, в который мы зашли – так что деваться некуда.

Итак, понимание причинно-следственных связей – это один из козырей приматов в эволюции, второй козырь – это поведенческое приспособление. На слайде вы видите японскую макаку, которая научилась мыть клубни в ручье. Теперь они все это собезьянничали, и все успешно моют клубни в ручье. И вот уже полвека исследователи подкладывают макакам клубни, а макаки их моют. Макаки моют, а исследователи подкладывают.

В поведенческом приспособлении большую роль играют недавно открытые зеркальные нейроны. Это такие специальные нейроны, которые возбуждаются не только, когда особь делает что-то сама, но и когда она видит, как это что-то делают другие. И это открывает возможность собезьянничать. Потом оказалось, что зеркальные нейроны есть не только у обезьян, но и у человека, и это помогает, в том числе, в передаче языка.

Надо сказать, что поведение, осуществляемое при помощи ума – вещь довольно вредная. Думать вообще вредно. Пока тот, кто думает, будет думать, влекомый инстинктом уже сделает. И тому, кто долго думал, будет уже нечего ловить. Но зато мозг полезен потому, что он позволяет составлять поведенческие программы и доводить их до автоматизма. Выученная поведенческая программа уже не анализируется, выполняется практически так же быстро, четко и бесперебойно, как программа инстинктивная.

Стремление к познанию причинно-следственных связей порождает усиление наблюдательности. Приматам становится интересно все, то есть чем дальше, тем больше. Мы говорим, что наш "умвельт" (термин Юкскюля), то есть та часть окружающей среды, которая нам интересна, которая будет вызывать у нас какую-то реакцию, расширен просто до бесконечности. Собственно, «до бесконечности» мы можем говорить лишь потому, что не нашлось никого такого, кто показал бы нам, где эта "бесконечность" заканчивается. Про животных мы умеем показать, где кончается их умвельт, а про нас – никто не нашелся такой, кто нам бы это показал. Поэтому мы и считаем, что нам интересно все.

Удобный объект для наблюдения – это сородичи. Те особи, которые делают свои действия заметными для других, становятся глазами и ушами всей группы. Понаблюдав за своими сородичами, а не только за тем, что непосредственно в поле зрения, можно узнать об окружающей действительности гораздо больше, чем наблюдая исключительно за собственным полем зрения. Соответственно, эволюционный выигрыш получают те группы, члены которой делают свои действия более заметными. И возникает обратная связь: все более заметные действия и все более тонкое, более точное их распознавание. Так формируется новая коммуникативная система: во-первых, настраиваются детекторы на подробное распознавание этих заметных действий, во-вторых, сами заметные действия, (вернее, заметные компоненты этих действий) становятся все более и более выраженными.

Здесь важно сказать, что обезьяны достаточно умны, чтобы уметь придавать значение неврожденным сигналам. Начиная с павианов, обезьяны способны к так называемым ad-hoc-сигналам. То есть, если возникает некоторая ситуация, когда одна особь понимает, что надо вызвать какую-то реакцию у другой особи, то она при помощи каких-то коммуникативных средств – не врожденных, а изобретенных по ходу дела для данной конкретной ситуации – "уговаривает" другую особь совершить соответствующее действие. Обращаю внимание, что приматы, будучи животными общественными, склонны побуждать своих сородичей к тем или иным действием при помощи коммуникативных средств, а не путем прямого принуждения.

Это порождает связь коммуникативной системы и мышления, потому что теперь при помощи коммуникативной системы наши предки становятся способны делать выводы об окружающей действительности. И тем самым оказывается возможным поделиться со своими сородичами собственным, добытым при жизни, опытом с помощью средств коммуникации. Животным такое, вроде бы, недоступно. А для нас возможно.

Некоторые рудименты такого поведения можно видеть и сейчас. Например, у детей значительную часть языковой активности занимают комментарии. Ребенок играет и комментирует. Никто его не слышит, он играет один, сам по себе. Родители, может быть, даже говорят, чтобы он вообще молчал, потому что они работают, и им нужна тишина. Но ребенок все равно комментирует. Потом, когда ребенок становится старше, комментарий уходит во внутреннюю речь.

Забавным образом, об этом же невольно говорят лингвистические теории. Если вы посмотрите на знаменитые лингвистические примеры, они все до единого – нарративные тексты: "Фермер убил утенка", "Бесцветные зеленые идеи яростно спят", "Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит (или "кудрячит") бокренка". И никто не начал свою теорию с предложений типа "Дай, пожалуйста!" или, скажем, "Марш отсюда!". Говорится, что такие предложения неполные, что они особые. А "правильные", "настоящие" – это именно нарративные предложения, то есть, по сути, комментарии.

Так что, может быть, именно с комментариев начиналась наша коммуникативная система. И здесь коммуникация в какой-то момент отрывается от эмоций, потому что если заметные действия много раз повторять, то постепенно происходит рутинизация (иногда называемая также ритуализацией или хабитуацией): для того, чтобы произвести ставшее уже привычным действие, начинает требоваться все меньшее возбуждение.

Ну и, разумеется, приматы – животные умные, они вполне способны использовать возможности коммуникативной системы для собственной выгоды: сформировать у собеседника такой образ окружающей действительности, который побудит его сделать определенные действия к выгоде "говорящего". Можно даже обмануть. Это умеют даже ныне живущие обезьяны типа шимпанзе. Например, в книге Дж. Гудолл «Шимпанзе в природе: поведение» описаны такие эпизоды, когда шимпанзе, зная, что не сможет не издать пищевой крик, старательно проходит мимо бананов, не подходя близко, и дожидается, пока все уйдут. И только потом приступает к поеданию бананов. Другой эпизод: доминантный самец шимпанзе очень испуган, но знает, что, будучи доминантом, не должен показывать своего страха, – и он отворачивается и поправляет себе мимику. Губы, раскрывшиеся в оскал (это признак страха у обезьян), он смыкает руками и только потом поворачивается и демонстрирует своим сородичам собственное бесстрашие. Тоже некий сорт обмана.

Далее известно, что быстрее и эффективнее, лучше, надежнее распознаются те объекты, которые уже распознавались ранее. Соответственно, преимущество в борьбе за существование получают те группы, члены которых не изобретают всякий раз для одних и тех же ситуаций новые сигналы, а повторяют старые. Тем самым оказывается выгодно сигналы запоминать и аккумулировать. Дальше получается вот что. Отбор на эффективность коммуникации порождает склонность запоминать сигналы. Их количество увеличивается. Когда сигналы повторяются много раз, они утрачивают иконичность. Когда сигнал появляется в первый раз, как ad-hoc-сигнал, он должен быть иконичным, потому что он должен быть распознан особью, которая его ни разу не наблюдала. Когда он подается в десятый и сотый раз, достаточно, чтобы опознали, что это тот же самый сигнал, а не другой. А значит, здесь уже не должна быть полная пантомима – достаточно тех элементов, которые отличают этот сигнал от других. Соответственно, в сигналах выделяются некие опорные компоненты, те самые минимальные и незначимые единицы, совокупность которых формирует знаки. Дальше появляется возможность создавать знаки на основе знаков. Если в репертуаре есть уже много знаков, то, когда надо означить некоторую ситуацию, похожую на ту, которая уже когда-то была, и для которой уже есть знак, можно не изобретать заново какую-то новую пантомиму. Можно сделать тот самый знак для той ситуации, которая была раньше, но с некоторой модификацией. С какой модификацией? Да с любой. Главное, чтобы понятно было. И этот знак тоже запомнится. Когда будет запомнено некоторое количество пар: "знак и его модификация определенного типа", появится возможность обобщить модификацию. Недавно было показано, что обобщить правило могут даже крысы. Приматы, соответственно, тоже справятся. С обобщением модификации язык обретает такое важное свойство, как достраиваемость, потому что теперь, зная небольшое количество знаков и небольшое количество правил модификации, можно модифицировать эти знаки и получать много-много новых знаков. Можно изменять отдельные знаки, тогда получится морфология, можно добавлять знак к знаку, тогда мы получим предложения любой длины (и тем самым, синтаксис). Замечу, что эта последовательность действий может быть проведена как на жестовом языке, так и на звуковом.

И в этот момент, когда знаков становится достаточно много, когда система приобретает открытость за счет того, что можно взять знак, модифицировать его и получить новый знак, появляются все те свойства, о которых говорили Пинкер и Джэкендофф. Появляется и фонетический анализ – в знаках выделились опорные компоненты, и их надо анализировать. Эти опорные компоненты систематизировались. Нам свойственна тяга к системности (хотя до конца она не доводится никогда). Появляется синтаксис, потому что, когда мы можем произносить много знаков за одну реплику, неизбежно знаки внутри этой реплики будут связаны как-то между собой. И наблюдательные сородичи обязательно найдут, как они связаны, даже если мы не думали их никак связывать. Так же, как находят грамматику в пиджинах дети. Пиджин, я думаю, не надо объяснять, что это такое?

Борис Долгин: Надо. Большинство не знает.

Светлана Бурлак: Пиджин – это такая коммуникативная система, такой, как иногда говорят, "вспомогательный язык", который стихийно возникает в ситуации экстремальных языковых контактов, когда коммуникативная ситуация, с одной стороны, очень ограниченная, а с другой стороны, многократно повторяющаяся. Например, при торговле или при плантационном рабстве, когда тем для общения очень мало, но зато они повторяются достаточно регулярно. Пиджин возникает из обрывков плохо познанного чужого языка и максимально упрощенного, максимально примитивизированного родного языка. Грамматики там первоначально нет, потому что надо просто достичь сиюминутного коммуникативного успеха, чтобы поняли – не важно, как. Поэтому текст на пиджине – это такая словесная пантомима: набросали слова кучей, авось, собеседник разберется как-нибудь. Но когда появляются дети, которые выучивают язык, они приходят в этот мир с идеей, что язык устроен системно, логично и достраиваемо. Поэтому, когда они получают языковые данные, они хотят там найти структуру – и они ее там найдут. Кто ищет, тот всегда найдет. Поэтому поколение детей, для которых этот бывший пиджин является родным языком, достраивает этот пиджин до полноценной языковой системы, до креольского языка. Происходит так называемая нативизация пиджина. В пиджине нет какой-то четкой, обязательной структуры. Там можно так, можно сяк, лишь бы поняли. А в креольском языке уже имеется вполне нормальная грамматика, не хуже, чем в любом другом языке любой другой природы.

Вот такова, собственно, моя идея о том, как произошел язык.

Теперь несколько слов о переходе к звуку. Как я уже сказала, у обезьян звуковые сигналы являются врожденными, управляются из подкорки. А ad-hoc-сигналы, которые как раз управляются корой головного мозга, являются жестовыми. У нас звуковые сигналы управляются корой головного мозга и являются выучиваемыми, то есть в некоторый момент явно происходит переход от одного управления звуком к другому управлению звуком. Но на самом деле, точнее будет говорить скорее не о переходе, а скорее о надстройке нового управления над старым, потому что подкорковое управление звуком никуда не делось. Оно как было, так и осталось. И такие звуки, как смех, плач, стон боли, вопль ужаса, – это вполне настоящие эмоциональные сигналы, они управляются из подкорки. Но они не являются языковыми сигналами: мы не можем их записать буквами, мы не можем их как-то промодулировать и изменить в них какие-нибудь элементы так, чтобы как-то дифференцировать их варианты между собой, мы не можем их встроить в какие-то словообразовательные связи, не можем встроить их в предложения. Эти два канала управления, вообще говоря, конкурируют. Если человек смеется, ему трудно говорить. И с другой стороны, если человек говорит, то ему трудно, например, плакать. Поэтому если надо перестать плакать, то нужно начать что-нибудь говорить, ну хотя бы стихи читать, сосредоточиться на речи, и тогда плач уйдет.

Мне кажется, что переход к звуку был связан с тем, что заметность для окружающих проще обеспечить звуком. И не только потому, что глаза заняты тем, что в поле зрения, но и потому что руки тоже заняты, потому что чем дальше, тем больше расширяется манипулятивная активность, расширяются манипулятивные возможности. А с производством орудий такие манипулятивные возможности увеличиваются чрезвычайно. Когда орудия изготавливаются или используются, руки заняты. Соответственно коммуникативный сигнал, который шел на руки, доходит по соседству. Потому что на руки он доходить-то доходит, да толку с этого? Руки-то заняты!

На самом деле, до рук он все равно доходит. Если вы на меня посмотрите, то вы увидите, что коммуникативный сигнал доходит и до рук тоже. Если заставить оратора говорить, сложивши руки за спиной и не жестикулируя, то даже у самого хорошего оратора речь собьется. Люди жестикулируют, когда ведут радиопередачи, когда разговаривают по телефону, хотя знают, что их никто не увидит. Слепые жестикулируют. И это не значимая жестикуляция, не то, что описывается в словарях жестов, например, "во!" или какой-нибудь другой значимый жест. В значимых жестах у нас задействованы пальцы. А в этом "махании руками", которое сопровождает речь, пальцы как раз не задействованы. Кисть расслаблена, пальцы слегка согнуты. То есть, управление коммуникацией доходит до рук, но доходит и по соседству тоже. Нейроны не изолированы друг от друга непроницаемыми перегородками, поэтому сигнал может проходить и в соседние области мозга. Соответственно он доходит до органов артикуляции, и таким образом формируется управление звуком.

Язык таким образом предстает как в некотором смысле телепатическая система: с одной стороны, все более вариабельный исходный сигнал, все более тонкие вариации звучания, а с другой – все более четкое угадывание по этому исходному сигналу того, что будет сообщено дальше. Так что дальше можно уже ничего и не сообщать. Мы, в принципе, сохранили эту способность. И вы можете себе представить, как ваше имя, например, называют с разными интонациями – и вы понимаете, что вам скажут дальше: будут ли вас хвалить, ругать, стыдить, спрашивать о чем-то или радостно приветствовать.

Эволюционное преимущество получают те группы, где сигнализирующие оказываются в состоянии обеспечить все большую вариабельность исходного сигнала, а принимающие сигнал оказываются в состоянии обеспечить все более тонкое распознавание этих вариантов. Таким образом, происходит формирование новой системы управления звуком и формируется членораздельная звучащая речь.

Вот такова была моя гипотеза. Прошу отнестись к ней с должным сомнением, потому что если вы усомнитесь и попытаетесь ее проверить, а она выдержит проверку, значит, гипотеза была правильная, и одной разгаданной загадкой стало больше. Если гипотеза не выдержит проверки, то появятся, может быть, какие-то новые факты, которые тоже надо будет учитывать при формулировке гипотез о происхождении языка. И тем самым окажется возможным сформулировать более подходящую, более пригодную, обладающую большей объяснительной силой гипотезу происхождения языка.

И в заключение я хочу специально подчеркнуть, что в рамках этой гипотезы нет никакой случайности, нет какого-то творческого изобретательства отдельных индивидов, которые в порыве гениальности творят какие-то элементы языка. Нет никаких генетических случайностей и сбоев – мутаций. Есть просто тупик эволюции, в который мы зашли и который нас неминуемо приводит к этому результату. Это наша специализация, специализация к когнитивной нише, – реализованная у высоко социальных животных, она с неизбежностью приводит к появлению языка. У кого он появляется, это вопрос следующий. Может быть, он появляется неоднократно. На слайде с генеалогическим древом человека вы могли видеть, что разных ветвей гоминид достаточно много. Есть книга Л.Б. Вишняцкого «Человек в лабиринтах эволюции», где показывается, что путей эволюции было много. И то, что реализовался именно наш, повезло. Но все пути вели в этом направлении. И в этом та самая неизбежность происхождения человеческого языка, о которой, собственно, и был мой доклад. Спасибо за внимание!

[Далее в оригинале идёт обсуждение лекции. Там тоже есть отдельные интересные моменты, но - фрагментарно.
Кроме того, у меня в ленте сразу заметили, что на счёт отсутствия работ но нейронным сетям пани Светлана сказала довольно странную вещь - работ этих навалом, просто для их усвоения нужно изрядно разбираться в высшей математике.
Serger.]